— Садись, детка, пока я не тронулся окончательно. — Обхватывает себя у самого основания, направляет меня навстречу.

Я медленно вбираю его в себя сантиметр за сантиметром. Слишком много и остро, и приходится брать паузы, каждая из которых превращает лицо Дани в гримасу мучительного удовольствия. В конце концов, он стонет и, надрывно извиняясь, шепчет:

— Прости, детка, не могу… правда… ни хера не могу в тебе держаться…

Его ладони крепко сжимаются у меня на ягодицах, фиксируют в одном положении — и мой Ленский одним ударом вколачивается в меня сразу целиком. Мы в унисон громко стонем, сперва распадаемся, словно расколотая надвое чашка, а потом лихорадочно цепляемся друг в друга, наощупь находим губы, сплетаемся языками. Двигаемся в рваном ритме, и каждый его толчок отдается сладкой болью в животе, от которой расходятся волны до пупка и выше. Моя грудь такая болезненно твердая, что Даня без труда нащупывает соски под тканью и трет их большими пальцами, продолжая таранить меня мерными тяжелыми покачиваниями. Приходится вцепится в его плечи, чтобы не потерять опору в стремительно штормящем мире.

— Даня… я… я…

Хочу сказать, что во мне уже что-то вроде атомного взрыва внутрь, но не успеваю.

Он толкает меня на спину: горячо и жестко, без нежностей. Вгрызается в шею, одной рукой забрасывая мои ноги себе на локти.

— Так хочу кончить в тебя… — В его голосе почти отчаяние.

Я чувствую себя полностью покоренной и прирученной, и такой наполненной, что, кажется, больше не смогу принять ни сантиметра. Но мой Ленский доказывает обратное — наваливается бедрами и под таким углом я чувствую его где-то у самого пупка.

Кричу.

Мотаю головой по полу, пока он, словно поршень, накачивает меня собой.

Меня словно вынули из собственного тела, окунули в сладкую вату — и вручили этому мужчине в вечное владение.

Я пришла к тому, с кем должна была быть, с кем совпадаю, словно две половинки.

Мое тело еще дрожит от сладких судорог, а Даня, сделав последнее движение, выходит из меня, берет член в кулак и судорожно толкается в собственные пальцы.

— Можно? — спрашивает хрипло, тяжело дыша открытыми губами.

Вместо ответа я приподнимаюсь на локтях и жадно ловлю каждое его движение, пока Даня, со стоном облегчения, рвано кончает мне на живот. В эту минуту у меня случается второй оргазм — в моей голове.

Мы лежим на полу еще несколько долгих минут: восстанавливаем дыхание, нежно целуемся, чувствуем друг друга влажной кожей. Мне кажется, что теперь эта квартира навсегда пропахнет нами, и в этом есть что-то странно приятное. Как будто в будущем, что бы не случилось, на земле точно будет хотя бы одно место, запомнившее нас таких, как сейчас: жадных друг до друга, открытых, откровенных и решительных.

Потом Даня поднимается, знакомым уже жестом подтягивает джинсы до талии, в одно движение берет меня на руки и несет в душ. Откручивает вентиль и медленно раздевает, а потом заносит прямо под воду. Я задыхаюсь от того, он все еще в джинсах, а вся моя одежда сейчас — мурашки по телу и капли воды россыпью. Но Ленский прижимает меня к теплому пластику, снова целует и я, теперь уже не стесняясь, стаскиваю с него одежду. На этот раз — всю.

А когда примерно через полчаса мы все-таки добираемся до постели, и я совершенно выбилась из сил, Даня доказывает, что и это — совсем не предел моего организма.

Когда он, наконец, засыпает, скручиваясь вокруг меня, словно оберег, я контролирую собственное дыхание, чтобы вслушиваться в каждый удар его сердца. Завтра будет новый день и новые заботы. Завтра я снова уйду с работы своей мечты, потому что лучше уволиться самой, чем уходить с позором и осуждающим шепотом в спину. Вряд ли родители Дани передумают меня линчевать: для них я просто «недостойная женщина, загубившая будущее их сыну». И я изо всех сил стараюсь не думать о том, что когда-нибудь, возможно, настанет день, когда и Даня подумает об упущенных из-за меня возможностях.

Утром я успеваю приготовить завтрак, оставить на столе листок с примерным списком всего, что нам нужно купить к Новому году и под чертой пишу: «Дописывай остальное. Люблю. Твоя Колючка».

Целую его в щеку и убегаю на работу до того, как он проснется.

Между первым и третьим уроком у меня окно. И хоть я настраивалась все утро, в кабинет к директору иду в дрожащими коленями и полной головой самых скверных мыслей. Это глупо с моей стороны, но Игорь был добр ко мне, когда я рассказала о тяжелом разводе, и я собираюсь рассказать ему о причине своего ухода и почему будет лучше не задерживать меня до момента, пока не найдется замена.

Игорь как раз разговаривает по телефону, и когда я захожу, взглядом указывает на диван, предлагая мне сесть. Судя по всему, у него рабочие вопросы, потому что он довольно взвинчен и через пару минут разговора нервно сдергивает галстук. Начинаю подозревать неладное, и поглядываю в сторону двери, но он зажимает ладонью микрофон телефона и коротко бросает:

— Нет, останьтесь.

Похоже, моя попытка сохранить все в тайне только что с треском провалилась.

Еще через минуту Игорь, наконец, кладет трубку, цедит сквозь зубы что-то нецензурное и поворачивается в мою сторону. Смотрит не с осуждением, но я все равно не могу заставить себя перевести дух.

— Пойдемте подышим свежим воздухом.

Я соглашаюсь, и мы выходим на задний двор школы через спортзал. Там Игорь достает сигареты, закуривает и с минуту просто молча курит.

— Речь шла обо мне? — рискую нарушить тишину и мне кажется, что он с облегчением вздыхает, потому что не пришлось первому начинать неудобный разговор.

— Что за история с совращением несовершеннолетнего, Варя?

В стенах школы мы — на «вы», но после разговоров о личном, как-то незаметно перешли на «ты».

— Ему есть восемнадцать и было восемнадцать, когда у нас… завязались отношения, — не собираюсь юлить я. В конце концов, это из-за меня у Игоря теперь полный рот проблем.

В двух словах рассказываю о Дане, опуская подробности. Игорь слушает и изредка качает головой. Потом, когда мне больше нечего прибавить, он потирает лоб и говорит:

— Мне все это преподнесли несколько иначе.

Хочу сказать, что совсем не удивлена, но снова вспоминаю о материнской любви и не могу найти в своем сердце осуждения поступка Даниных родителей. Еще не известно какой матерью стану я сама.

— Я собиралась уволиться «по собственному», — говорю с горькой улыбкой. Теперь-то это вряд ли светит, раз уж мне был обещан «волчий билет».

— Меня бесит человеческая узколобость, — вздыхает и потирает переносицу.

— Но ты все равно ничего не можешь сделать. — Эти слова висят между нами, как Дамоклов меч. — Не волнуйся, я не пропаду.