Наклонившись над Питером, он осторожно, чтобы не разбудить, снял с него подаренную некогда золотую цепь…

— Ты был прав, Питер, — сказал Дрейк, когда далеко за его спиной раздался взрыв. — Придется тебе сторожить мое золото вместе с беднягой Маркхэмом. Жаль, из тебя мог бы выйти неплохой капитан.

Корабль запылал сразу, как сухой костер. А потом взорвался, разбросав по морю обломки мачт, обшивки и тела пиратов…

Еще два дня провел Дрейк на острове.

Он не зря выбирал именно этот остров. Если ему самому не удастся воспользоваться кладом, только очень догадливый человек найдет его. Потому что главный ключик к сокровищу он зашифровал всей своей жизнью.

Старые, изрядно обветшалые стены монастырского собора вряд ли когда-нибудь ранее видели такие пышные похороны. Большой, в двадцать пять человек, хор был приглашен из Москвы, а огромного роста и внушительной внешности знаменитого архидиакона Зинона с большим трудом удалось уговорить приехать на один день из самой Троице-Сергиевой лавры.

— …Еще молимся, — возглашал он сильным и низким голосом, проникавшим, казалось, в самые далекие уголки собора, — о упокоении души усопшаго раба Божия Феодора и о еже проститися ему всякому прегрешению вольному же и невольному…

— Господи, помилуй, — подхватывал мощный и слаженный хор.

Покойник лежал в дорогом, полированного дуба, гробу на белых атласных подушках. Лицо его выражало… нет, оно ничего не выражало, кроме благоговейного умиротворения, которое придал ему искусный гример.

Собор был полон. Присутствовали все первые люди Уездного начальства — градоначальник, полицмейстер, предводитель дворянства… Рядом с гробом стояла безутешная вдова покойного — полная матрона, то и дело прижимающая к глазам кружевной платочек. Толстенькие и короткие пальцы вдовы были унизаны золотыми перстнями с крупными бриллиантами и рубинами.

Никита Назаров стоял в ногах умершего и держал вставленную в массивный латунный подсвечник толстую, с руку, восковую свечу. Ему было жарко. Кроме длинного, до пят, монашеского подрясника на нем был надет стихарь из блестящей парчи на толстой холщовой основе. Это лето было особенно жарким, и несмотря на распахнутые окна, в соборе из-за обилия народа и горящих свечей было очень душно.

Диакон сделал Никите знак, и он, встав с другой стороны гроба, оказался рядом с вдовой. Приглядевшись к ней повнимательнее, он заметил, что глаза у нее сухи, и платочек в руках — только для виду. Никита ничуть не удивился. За полтора года, проведенные в этом монастыре, ему довелось повидать всякое.

Попал он сюда совершенно случайно. В вагоне, в котором он ехал из Москвы, внезапно появились жандармы. Они заходили во все купе и проверяли документы. И Никита, еще минуту назад готовый сам сдаться властям, вдруг испугался. Он не стал дожидаться, пока очередь дойдет до него, вскочил с места и пошел в конец вагона, будто бы в туалет. Выйдя в тамбур, он подождал, пока поезд притормозит на стрелке, и выпрыгнул.

При падении он вывихнул ногу, так что передвигаться мог только ползком. Положение осложнялось тем, что пальто он оставил в купе, дабы не возбуждать подозрение жандармов. Так что на нем был только легкий студенческий сюртучок.

Спустя полчаса он еле-еле дополз до занесенной снегом, а потому почти незаметной в темноте проселочной дороги. Вокруг не было ни души. Да и кто бы вышел из дома в эдакую метель! Никита не знал, в какую сторону двигаться. Впрочем, какая разница! Силы его были на исходе, он замерзал…

Нашли его проезжающие на дровнях монахи. Привезли в монастырь, отогрели, отпоили крепким чаем с малиной. Никита счастливо отделался — остался жив-здоров и даже ничего себе не отморозил.

Ехать ему было некуда, и Никита остался в монастыре. Здесь никто не интересовался его паспортом и прошлым, над головой была крыша, кормили неплохо. Он стал исправно посещать богослужения, работал на монастырских полях, плотничал, помогал на кухне. Тот декабрьский день, когда он бежал из Москвы, стал, казалось бы, зарубцовываться в душе, боль уже не была такой саднящей, пульсирующей, стала тихой, но не отпускала. Со временем Никита к ней привык и даже иногда переставал замечать.

— …Со святыми упокой… — запел хор. Торжественное отпевание длилось уже около часа, и многие из присутствующих стали позевывать и тихо переговариваться. Все с нетерпением ждали окончания, чтобы поскорей отправиться к богато накрытым для поминок столам.

Светлые лики святых с икон и старинных фресок смотрели на происходящее строго и безучастно.

При жизни Федор Грымов был самым богатым человеком в городе. Ему принадлежали несколько доходных домов, ломбард и небольшая кожевенная фабрика. Но главное его достояние находилось за пределами города. Это была земля.

Когда его отец, крупный помещик, оставил молодому Грымову в наследство несколько сот своих десятин, тот находился в Санкт-Петербурге, где слыл изрядным мотом и гулякой. Через некоторое время, проигравшись в пух и прах, он вынужден был вернуться в отцовское имение. Посетовав, что папаша не оставил ему никаких ценностей, кроме изрядно обветшалой усадьбы и земли, Федор стал думать, что делать дальше. Ответ пришел довольно скоро.

Дело обстояло так: после реформы 1861 года каждый крестьянин получил земельный надел. Однако он был настолько невелик, что сразу же получил в народе название «сиротский» или «кошачий». Чтобы хоть как-то прокормиться, крестьянам нужно было гораздо больше земли. Но где ее взять? Вокруг узких полосок крестьянской земли лежали бескрайние угодья бывшего барина.

Федору Грымову пришло в голову гениальное по своей простоте решение — землю надо было не возделывать самому, а просто-напросто сдавать в аренду. И поскольку крестьянам все равно деваться было некуда, плату можно было назначать максимальную.

Он так и сделал. Расчет оказался верным. Крестьянские деньжата существенно пополнили карманы Грымова. Он обзавелся новой коляской с парою породистых рысаков, починил дом, завел псарню и даже купил перстень с большим бразильским изумрудом.

Все было бы хорошо, если бы Грымов не тосковал по столичной жизни. Он завел управляющего-немца и начал совершать регулярные выезды в Петербург, где имел обыкновение проигрывать в карты большие суммы денег. Денег снова стало не хватать. Грымов стал изыскивать новые пути для их приобретения.

Крестьяне часто задерживали выплаты. Погода — вещь непредсказуемая. То пшеница из-за дождей уродится на полторы недели позже, то ранние заморозки, то засуха… Федор решил, что это его не касается, и разработал целую систему штрафов, налагаемых за несвоевременную выплату арендных сумм, вплоть до продажи всего имущества. Малограмотные крестьяне, не разобравшись, что к чему, подписали договора.

Держались они два года. На третий, после сильной засухи, им пришлось отдать Грымову почти весь свой скудный урожай. Одни продали своих коров, другие подались в город на заработки. Но грымовские земли окружали несколько больших деревень, и он справедливо рассудил, что терпения крестьян хватит надолго.