Может, отец меня и любит, но все равно он мясник, подумала Беатрис. У него не мозг, а скотобойня.

– Так что же случилось? – поинтересовалась Плюрабель.

И Беатрис ей рассказала.

* * *

Когда дело касалось помощи друзьям, д’Антон старался быть равно великодушным ко всем. Он должен оказать Барнаби две услуги: раздобыть эскиз Соломона Джозефа Соломона и солгать Плюри насчет кольца. Какие же две услуги можно оказать Грейтану? Помочь выпутаться из истории с еврейкой – раз. Однако Грейтан, похоже, не на шутку влюблен. Заставить Струловича смягчиться – два. Как этого достичь? Кроме самой Беатрис, у д’Антона нет ничего, что можно ему посулить. Даже если придумать, как выманить девушку у Грейтана и вернуть отцу, какая тут польза самому Грейтану? Найти первоклассного хирурга, который сможет сделать операцию, – три. Скажем, хирурга, совершающего обрезание мальчикам из английской королевской семьи, если, конечно, данная традиция до сих пор существует. Однако одна мысль о том, чтобы сделаться пособником в этом гнусном деле, вызывала у д’Антона отвращение. Не буду я сводником у жида, решил он.

Внезапно д’Антон вспомнил, как несколько лет назад стал на пути у Струловича, когда тот хотел основать галерею англо-еврейского искусства в память о родителях. А если д’Антон пообещает, что больше не будет стоять у него на пути? Или пойдет еще дальше – предложит использовать свое немалое влияние и поддержать проект?

Готов оказать вам эту услугу, мистер Струлович, а взамен хочу лишь… чего? Д’Антон снова подсчитал в уме и понял, что ему нужно от Струловича две вещи: эскиз Соломона Джозефа Соломона и помилование Грейтана. А вдруг Струлович согласится только на одно условие из двух? Вдруг ему, д’Антону, придется выбирать? Ясно, что положение Грейтана более серьезно, однако, по правде говоря, д’Антон сильнее симпатизировал Барнаби, а потому питал к его делу больше сочувствия. Грейтан сам влип в неприятную историю, слепо следуя той части своей натуры, которая, если уж начистоту, заслуживает наказания, в то время как Барнаби всего лишь пытался угодить прелестной, хотя и взбалмошной женщине. Еще одна причина предпочесть Барнаби: д’Антону скорее хотелось бы поспособствовать счастью Плюри, чем Беатрис, поскольку Беатрис Струлович была… в общем… Струлович.

Сам Соломон – другой Соломон – не смог бы разрешить подобную дилемму. Ирония заключалась в следующем: телешоу «Кулинарный советник» идеально подошло бы для того, чтобы определиться между двумя противоречивыми притязаниями на великодушие д’Антона, однако эскиз к картине «Первый урок любви» задумывался как сюрприз для Плюрабель, да и дискуссия о плюсах и минусах обрезания наверняка плохо сказалась бы на рейтинге. Посему д’Антон пришел к тому же, с чего начал, то есть хотел быть одинаково щедрым к обоим, но не знал, как это осуществить.

В любом случае, напомнил себе д’Антон, его расчеты преждевременны: вполне возможно, Струлович вообще откажется иметь с ним дело. Д’Антон не сомневался, что его собственная ненависть – хотя нет, он ведь не питает к Струловичу ненависти, не так ли? – в таком случае, природное отвращение, нерасположение, антагонизм – совершенно взаимны. Что, если Струлович скорее оставит эскиз за собой и рискнет потерять дочь, чем примет снисхождение д’Антона – а он, несомненно, поймет его именно в таком ключе, – в вопросе, который когда-то вызвал между ними столько неприязни? Бывают ли вообще – чисто риторический вопрос – сговорчивые и немстительные евреи?

Все внимательно обдумав, д’Антон порадовался, что не успел отправить Струловичу письмо. Лучше пока не раскрывать карты – не сообщать жиду, что д’Антону от него нужно. Воистину, время на обдумывание следующего хода никогда не бывает потрачено впустую. Д’Антон хотел еще раз взглянуть на письмо и при необходимости сгладить излишне просительный тон, однако на столе письма не оказалось. Это могло означать лишь одно: секретарь, всегда готовый услужить тому, кто постоянно был поглощен служением другим, лично доставил конверт и передал в руки Струловичу.

Д’Антон согнулся над столом, словно от боли. Он представил, как заклятый враг, сгорбившись, точно над мешком с деньгами, с демоническим удовольствием теребит в пальцах злополучное послание.

Д’Антон содрогнулся. Теперь не только Грейтану Хаусому следует опасаться жидовского коварства.

Время, подумал Струлович, решает все.

Если бы он получил письмо д’Антона до того, как увидел его в ресторане «Тревизо» в одной шайке с Грейтаном Хаусомом, то, возможно, отнесся бы к содержащейся в нем просьбе если не доброжелательно – пожалуй, слово «доброжелательно» будет здесь некоторым преувеличением, – то, по крайней мере, с иронической благосклонностью. Занятно, что подобный человек обращается к Струловичу в роли просителя. И как занятно было бы оказать подобному человеку услугу: уступить ему эскиз Соломона Джозефа Соломона ровно за ту же цену, за которую купил его сам, таким образом лишив удовольствия назвать продавца ростовщиком и пройдохой. Струловичу нравился этот эскиз, отмеченный художественным вкусом и вниманием к анатомическим подробностям, но нравился не до такой степени, как роскошное произведение, созданное на его основе. Владей Струлович самой картиной, он не отдал бы ее никому и ни за какие деньги. Однако с первой попыткой, как она ни очаровательна, расстаться можно, тем более когда награда столь сладостна. Д’Антон, старина, неужели вы не знали, что вам стоит только попросить? Как же я рад, что вы все-таки сделались поклонником еврейского искусства!

Да что там! Можно было бы просто подарить ему эскиз.

Однако теперь Струлович знал, что д’Антон – приятель, а возможно, и сообщник Грейтана Хаусома. Непонятно, что у них общего, ясно одно: они собратья по гнусности. Не причастен ли д’Антон к бегству Хаусома с Беатрис? Струлович видел приятелей вместе вечером того самого дня, когда его дочь исчезла, и они явно что-то замышляли. Столь странное совпадение наводило на мысль, что любовники провели ночь у д’Антона. Кто знает, возможно, они все еще у д’Антона – наслаждаются его помпезным гостеприимством. Наверняка помпезным, но в то же время аскетичным – пьют саке из маленьких чашечек дорогого японского фарфора или потягивают коктейль «Беллини», радуясь досаде обманутого отца.

Струлович перечитал письмо. Правильно ли он уловил его тон? То, что сперва показалось приниженной просьбой, теперь больше напоминало злобный розыгрыш. Надо бы написать изысканно ироничный ответ, но что, если вся ирония на стороне д’Антона, а объект ее – он, Струлович?

Этот неназванный юноша – «молодой и впечатлительный друг», который хочет преподнести картину женщине в знак своей преданности… Не может быть никаких сомнений, кто он такой. Разумеется, Хаусом.

В таком случае женщина, которой он предан – подумать только, предан! – это Беатрис.

А название самой картины! «Первый урок любви». Не заметить непристойный намек невозможно. Молодая особа – ученица Хаусома в сфере эротических искусств – будет дорожить картиной так сильно, как только он, Струлович, может того пожелать. Что имел в виду д’Антон? Либо слова его выражали неприкрытый сарказм, либо намекали на некую непристойность, таящуюся в отцовской заботе Струловича.