– Другие просто не поймут, о чем ты говоришь, – предупреждал ее он. – Не поймут культурных аллюзий. Не забывай: твоему интеллекту пять тысяч лет, а христиане родились только вчера. Они не могут думать больше чем об одном предмете одновременно, а ты можешь думать о целом десятке.

– Я просто хочу с ними трахаться, – ответила однажды Беатрис.

За что получила пощечину.

Вот и говори после этого правду.

С тех пор она много раз спрашивала себя, почему не позвонила в полицию или не подала на отца в суд по правам человека. Нельзя же бить детей только потому, что они сквернословят.

Или же он ударил ее за то, что ей хотелось трахаться с христианами?

В любом случае псих получил по заслугам. Произошло именно то, чего он боялся больше всего на свете: Беатрис сбежала из дома и фактически вышла замуж – вышла бы и юридически, если бы Грейтан не оказался женат, – за гоя, который и об одном-то предмете думать не в состоянии. И он, ее психованный, вечно всего боящийся отец сам в этом виноват.

Будь я уверена, что я там, где хочу быть, и с тем, с кем хочу быть, я бы его поблагодарила, подумала Беатрис. Однако уверенности она не испытывала. Нельзя сказать, чтобы она чувствовала себя несчастной. Прошло три дня с тех пор, как Плюри с д’Антоном усадили их в самолет, и за это время до Грейтана наконец-то дошло, что ее не устраивает, когда он постоянно куда-нибудь сматывается, стоит им остаться наедине. Так что теперь Беатрис наслаждалась его обществом – по крайней мере, в том смысле, в каком шомрим, еврейский караул у ложа умершего, наслаждается обществом трупа. Даже в дожде она находила свою прелесть. Было почти весело – ей, во всяком случае, – пробираться по дощатым настилам через площадь Святого Марка и, сидя в кафе, ловить дождинки в чашку из-под кофе. Будь это рядовая размолвка с мужчиной того сорта, с которым не желал видеть ее отец, Беатрис сочла бы поездку умеренным фиаско, а таких в ее недолгой жизни насчитывалось немало. Но это не была рядовая размолвка. Они с тревогой ожидали новостей. Шарахались от полиции – отец запросто мог уведомить Интерпол. Грейтан боялся, что нарушил условия контракта с клубом, который искал только повода от него избавиться. Он уже начал поговаривать о том, чтобы выучить итальянский – полнейшая нелепица: ему бы для начала овладеть азами английского – и попасть в запас клуба «Венеция». Во время проводов в аэропорту атмосфера тоже царила неприятная. Несмотря на первоначальный восторг Плюри, они с д’Антоном ясно дали понять, что недовольны. Грейтан заявил, что не позволит обращаться с собой, как с ребенком, а д’Антон ответил: «Тогда перестань вести себя как ребенок».

В общем, риск должен того стоить – для них обоих, не так ли? Беатрис должна скрывать, что родилась пять тысяч лет назад, а Грейтан должен быть человеком, с которым она готова провести следующие пять тысяч. Он должен завораживать и блистать остроумием. Должен интересоваться искусством перформанса и понимать ее шутки. Когда она на него смотрит, у нее должны дрожать коленки. Когда Грейтан открывает рот, он должен вызывать у нее чувство гордости. Должен больше походить на настоящего менша[63]. А что же он?

А он не походил.

– Ой вей, вот бы домой поскорей! – пробормотала Беатрис.

* * *

Когда кто-нибудь звонит в парадную дверь, д’Антон редко открывает сам. Слишком много времени уходит у него на то, чтобы придать лицу выражение, сколько-нибудь похожее на любезность. Муж скорбей ничего не делает в спешке. Кроме того, д’Антон не любит неожиданностей, а потому дверь, когда это необходимо, открывает за него секретарь. В Золотом треугольнике люди редко навещают друг друга без предварительной договоренности. Скорее всего хозяина не окажется дома, а от того места, где вы припарковали машину, парадную дверь, как правило, отделяет длинная, посыпанная гравием дорожка. С какой стороны ни взгляни, гораздо проще созвониться и встретиться где-нибудь в ресторане. Отчасти поэтому д’Антон не установил домофон – все равно необходимости в нем практически никакой. К тому же не хотел уродовать дверь. Вместо домофона есть колокольчик с плетеным шнурком, который не без труда удалось выторговать у привратника буддийского монастыря в Бирме. Однако редкие посетители никогда не дергают за шнурок достаточно сильно, а д’Антон не намерен вешать на дверь вульгарную записку с инструкциями.

Сегодня секретарь отсутствует – навещает больного родственника в деревне (жители Золотого треугольника никогда не называют место своего обитания деревней, не называют его и городом). Так что когда мелодичный бирманский колокольчик внезапно начинает звенеть, д’Антон подпрыгивает от неожиданности и раздражения. Ему приходится самому совершить долгий путь от кабинета до первого этажа – точно так же, как монахам приходилось спускаться с горы для вечерних молитв. Прежде чем д’Антон успевает добраться до двери, колокольчик звонит еще трижды. Посетитель нетерпелив и плохо воспитан. Значит, не Барнаби и не свидетель Иеговы. Кем бы ни был незваный гость, он так сильно дергает за шнурок, что д’Антон опасается, как бы колокольчик не оторвался от стены.

– Иду, иду! – кричит он. – Спешу, как могу.

Если в мягких непальских туфлях с загнутыми носками вообще можно спешить.

Отперев дверь, д’Антон обнаруживает за ней Струловича.

Оба предпочитают не встречаться глазами – ни при каких обстоятельствах, – а потому смотрят друг другу через плечо. Если бы д’Антон был пиратом, Струлович обращался бы к сидящему у него на плече попугаю. Сам д’Антон направляет взгляд куда-то за спину своему гостю, словно смотрит на одетых в ермолки и головные платки дедушек и бабушек Струловича, которые падают под копытами казачьих лошадей, бормоча молитвы своему обветшалому богу, в то время как на заднем плане полыхают их жалкие лачуги… Достаточно, одергивает себя д’Антон.

Незваный гость держит в руках лист бумаги с шапкой, в котором д’Антон немедленно узнает собственное письмо.

Струлович заговаривает первым:

– Можем начать прямо здесь или же войти в дом.

– Начать?

– Собственно, мы уже начали. Так вы предпочитаете здесь?

– Я вас не боюсь, – говорит д’Антон.

Струлович разглаживает мягкие концы воротничка.

– Я этого и не ждал. Мы с вами оба лица духовные.

– Более духовное лицо связалось бы со мной, прежде чем колотить мне в дверь.

Струлович смеется.

– Колотить? Разве колокольчик предназначен не для того, чтобы в него звонили? Вряд ли я мог бы заявить о своем присутствии более деликатно. Я дергал за шнурок так, словно вытягивал из гобелена распустившуюся нитку.

– Тем самым безнадежно испортив гобелен… Вижу, вы прочли мое письмо.

– Что же еще могло привести меня сюда? Вам хотелось получить ответ, и вот я здесь.

– Но вы не принесли с собой картину.