— Как ужасно! — вздохнула Дафна, переживая услышанное.

— Только никому не говори, — потребовала Беата — Если тебя обвинят в сочувствии евреям, нам плохо придется.

Наконец они очутились в тепле и уюте своего дома.

Какое счастье, что у них есть где укрыться!

У Беаты перед глазами стояли дом с изуродованным фасадом, разбитыми стеклами и разбросанные по тротуару обломки и осколки.

— Но ведь тебе жалко евреев, мама? — допрашивала Дафна, глядя на нее широко раскрытыми глазами.

— Да, но об этом опасно говорить вслух, — откровенно призналась Беата. — Взгляни, что происходит. Люди обозлены и сбиты с толку. Они сами не знают, что делают. Лучше держаться в стороне, и я хочу, чтобы ты об этом помнила.

Мать строго взглянула на девочку, и та послушно кивнула:

— Даю слово.

Но все это было таким подлым. Жестоким. Неправильным. Ужасно родиться еврейкой. Потерять дом и родину. Какие-то люди увозят тебя и, возможно, отрывают от родителей. О таком и думать страшно.

Дафна радовалась, что они с матерью в безопасности. Пусть рядом нет отца, но их хотя бы никто не тревожит.

Вечером они почти не разговаривали, погруженные в невеселые мысли. Но, заглянув в комнату матери, Дафна растерялась: та стояла на коленях и молилась. Девочка окинула взглядом эту сцену, повернулась и тихо вышла. Может, мать молится за семью, о которой говорила сегодня? Скорее всего так оно и есть.

Но Дафне и в голову не могло бы прийти, чем занималась ее мать на самом деле. Тем, чего она никогда не делала раньше. Тем, чего никогда не делали правоверные еврейки. Она читала кадиш — молитвы по мертвым. И одновременно молила Бога, чтобы они все еще были живы. Если же нет, кому-то ведь нужно отсидеть шиву по усопшим.

Беата прочитала все оставшиеся в памяти молитвы и бессильно опустилась на колени рядом с кроватью, не вытирая слез. Ее родные закрыли перед ней двери и сердца, объявили ее мертвой. Но она все равно их любила. А теперь не осталось никого. Бригитта, Ульм, Хорст, папа… Люди, среди которых она выросла.

В эту ночь Беата сидела шиву, как когда-то они сидели шиву по ней.

В самом начале декабря Беата посетила мать-настоятельницу и попросила разрешения повидаться с дочерью по важному делу. Та мягко ответила, что придется немного подождать: в последние дни монахини очень заняты. У них действительно было немало забот и проблем. Но настоятельница все же записала Беату на пятнадцатое декабря, надеясь, что к тому времени положение немного выправится.

Все это время Беата не находила себе места. Сама не зная почему, она чувствовала настоятельную потребность встретиться с Амадеей и рассказать ей о случившемся. Хотя репрессии пока непосредственно не коснулись их, трудно сказать, что будет дальше. Дочь должна знать правду. У нее есть на это право. Беата и с Дафной поговорила бы, но та слишком молода, чтобы обременять ее столь мрачными тайнами, которые к тому же могут стоить ей жизни. Девочке еще нет и четырнадцати, пусть живет спокойно. Амадея же, как считала Беата, в безопасности, к тому же мать прислушивалась к ее советам. Она не хотела принимать решения одна, да еще в состоянии паники и страха.

Возможно, им стоит перебраться в Швейцарию. Но Цуберы давно в могиле, а больше им не к кому обратиться. Придется снять там жилье, а свой дом здесь бросить.

У Беаты не было причин бояться, и все же она боялась. Смертельно боялась.

Амадея почувствовала это сразу. С первого взгляда. Как только Беата вошла. Мать приехала одна: очевидно, Дафна была в школе.

Беата не хотела лишать девочку возможности увидеть сестру, но у нее просто не было выхода. Беата сознавала, что пока нет никаких причин для паники. Ведь они немцы! Она католичка. Никто не знает о ее происхождении. Никто не тревожил ее.

И все же былая уверенность улетучилась. Отец, должно быть, тоже считал, что он в безопасности. Беата не знала, с чего начать.

— Мир вам, — тихо приветствовала Амадея, улыбаясь матери. Дела в монастыре тоже были невеселыми. Сестра Тереза Бенедикта во Христе, бывшая Эдит Штайн, три дня назад покинула их, перебравшись в голландский монастырь. Друг перевез через границу Эдит и ее сестру Розу, которая тоже собиралась в монастырь. Эдит не хотела подвергать опасности других монахинь и потому попросила мать-настоятельницу отослать ее, чтобы нацисты не разгромили монастырь. Все монахини плакали и ежедневно молились за нее. Монастырь, казалось, разом опустел без этой приветливой монахини.

— Мама, как ты себя чувствуешь? И где Дафна?

— В школе. Я специально приехала одна, — торопливо начала Беата, зная, как мало у них времени и как много она должна рассказать. — Амадея, мою семью выслали.

— Какую семью? — удивилась Амадея, касаясь пальцами пальцев матери. — Ты говоришь о семье бабушки?

— Выслали моего отца, сестру, обоих братьев, невесток и детей, — всхлипнула Беата. Слезы покатились по ее щекам, и она торопливо их смахнула.

— Мне очень жаль, — недоуменно пробормотала Амадея. — Но почему?

Беата глубоко вздохнула и очертя голову ринулась вперед:

— Они евреи. Или были евреями.

Сейчас, возможно, уже никого из них не осталось в живых.

— Я тоже еврейка. Родилась в еврейской семье. Перешла в католичество, чтобы выйти замуж за твоего отца.

— Я этого не знала. — Удивленная Амадея сочувственно смотрела на мать. Она не казалась испуганной и, похоже, вовсе не понимала, что это может означать для нее, для Беаты и Дафны.

— Я тебе не говорила. Мы с папой считали, что это не имеет никакого значения. Но сейчас все по-другому. Это важно. Очень важно. Может, я боялась… или стыдилась признаться, кто знает? Пока что все тихо, нас никто не тревожил, а по документам я арийка и католичка. Впрочем, у меня и документов-то практически нет, если не считать удостоверения личности, полученного после смерти Антуана. А в твоем свидетельстве о рождении сказано, что ты родилась отчеты де Валлеран, католического вероисповедания. В нашем брачном свидетельстве я тоже значусь католичкой. Но все же где-то есть записи о моем происхождении. Правда, отец всем сказал, что я умерла, и записал мое имя в поминальной книге. Та Беата, которой я когда-то была, перестала существовать. Я родилась заново, когда вышла за твоего отца; я стала христианкой и католичкой. Но весь ужас в том, что для нацистов ты и Дафна — наполовину еврейки, а я — чистокровная еврейка. И если они узнают, ты будешь в опасности. Вот почему ты должна знать правду и в случае чего суметь защитить себя.

«И других», — мгновенно пронеслось в голове Амадеи. Она вспомнила, что сделала Эдит Штайн ради спасения остальных. Но ведь все знали, что Эдит еврейка! А кому нужна она, Амадея? Кто обращает на нее внимание? Она ничего собой не представляет. И мать убеждена, что свидетельств их происхождения не осталось. Всех родственников либо уничтожили, либо выслали в лагерь. И все же хорошо, что она теперь знает правду.