— Постойте, что вы такое говорите?! — перебил Елену Зубченко. — Неужели это все вы… вами было организовано…

— Мной. — Женщина безразлично посмотрела в глаза Анатолию Степановичу.

— И вы так спокойно об этом говорите?! — продолжал удивляться мой клиент.

— А вы ожидали чего-то другого? Я сделала это в отместку за то, что вы произвели на свет ужасное оружие, искалечившее наши жизни. Я сделала то, на что не решались многие… Не решались до сих пор. Возможно, я пострадала и не так сильно, как другие. Может, мне следовало бы благодарить судьбу за милость, но я его слишком любила, чтобы простить вам его смерть…

— Кого? — едва слышно спросила я.

— Своего мужа, — ответила женщина. Ее голос теперь звучал несколько иначе, он казался более живым и не таким равнодушным. — Сергей был замечательным человеком. Рядом с ним я стала самой счастливой женщиной на свете! Ради меня он мог сделать невозможное, впрочем, как и я для него. В то время мы были совсем молодыми… Только что поженились, отстроили дом, доставшийся нам от бабушки. А потом нагрянули эти…

— Военные… — закончила за женщину я.

— Они самые. Начали что-то строить, рыли какие-то проходы, насыпали земляные заграждения, топтали поля. К нам в деревню приезжали какие-то начальники, красиво рассказывали о том, что скоро наша местность прославится и весь мир о нас узнает. А перед самым взрывом нас всех вывезли в Ивановку. Мы ничего с собой не брали, самое ценное спустили в погреб. Даже скот оставили в сараях, ведь тогда никто не предполагал, что все сгорит. В Ивановке нас поселили в каком-то общежитии. А вечером наши мужчины решили поехать в деревню и посмотреть, как там обстоят дела. Мы боялись, что все ценное давно разворовали. Сергей тоже поехал вместе с военными. Никто не запретил, да и оцеплений никаких не было. Вернулся он только под утро, весь постаревший и поседевший. Я даже не сразу его узнала, так он изменился. А ведь он еще совсем, совсем молоденький был…

Женщина тяжело вздохнула. Мы с Анатолием Степановичем боялись нарушить тишину и перебить поток ее мыслей, а потому сидели затаив дыхание.

— Сгорела вся деревня, — после небольшой паузы продолжила свой рассказ женщина. — Весь скот, все постройки. На месте нашего поселка оказалось чистое поле с покореженными остатками отдельных стен. Но это не самое страшное, хотя мы и были в ужасе, не зная, что делать. Тогда говорили, что пострадавших нет, но мы-то знали, что многих просто не предупредили о взрыве и те вышли в поля работать. Больше уже этих людей никто никогда не видел. Очень многие сгорели заживо в атомном огне, но официально их считают пропавшими без вести. Погибли и военные, молодые ребята, оставленные в селах для охраны. А какой была радиация?! Снимаешь одежду — трещит, искрится… Недалеко от Ивановки открыли госпиталь. Туда свозили пострадавших военных с забинтованными руками, шеей, лицом. Ребята тогда радовались, что получат отпуск, они ведь не знали, что у них радиационно-тепловые ожоги.

— А что произошло с вами?

— Снова понабежали какие-то начальники и сообщили, что нам все возместят. Пригнали в Маховку военных и заставили их строить нам дома. Мы тоже помогали восстанавливать свои жилища. Не сразу, но все же деревня возродилась. Правда, уже не на прежнем месте. Дома построили, только вот печей в них недоставало. А тут пришла зима. Мы складывали посреди комнат самодельные печурки и грелись, сидя возле огня… Спали в одежде, обуви. Многие в ту зиму получили серьезные обморожения и умерли. Весной стало полегче: все росло, как в сказке, быстро и хорошо. Только вот люди стали умирать от каких-то неясных болезней. И ведь врачам категорически запрещалось ставить диагнозы, делавшие очевидным тот факт, что болезнь является следствием поражающих факторов ядерного взрыва. Мой муж умер от злокачественной опухоли спустя шестнадцать лет после этих событий. И все эти шестнадцать лет он тяжело болел… Разве это можно назвать жизнью? Потом я и вовсе одна с больным ребенком на руках осталась… До тех пор, пока авария на Чернобыле не произошла, мы вообще никаких льгот и компенсаций не получали! А то, что дали потом, в начале девяностых, — это такой мизер… Это просто унизительно!

Женщина задумчиво стиснула руки, устало усмехнулась, затем, изобразив некое подобие улыбки, спросила:

— Слыхали анекдот про нас?

— Какой?

— Разговаривают две соседки. Одна говорит: «Слушай, Зина, твой вымахал-то как! Небось Данон от Растишки?» — «Нет! Дебил… от Гришки…» — отвечает ей другая… У нас в поселке половина ребят такие… дебильные. А всему виной та бомба. Теперь вы понимаете меня?

— Не совсем, — честно призналась я. — Еще понятно, если бы вы портили жизнь отцу Анатолия Степановича, а не ему самому.

— Я и собиралась так сделать. И даже искала его отца. Это ведь он приезжал к нам каждый раз и рассказывал сказки про то, что все совершенно безвредно и ничего страшного в том испытании нет. Когда мне с трудом удалось выяснить адрес, его самого уже не осталось в живых, зато я узнала, что сын пошел по стопам отца.

— И вы решили выместить свою злобу на нем, — высказала я предположение.

— А разве я не права? Почему только наши дети должны страдать по вине своих отцов, которые не сразу поняли, чем им это все аукнется? Почему наши дети должны заведомо рождаться с целым набором болезней, а те, кто все это придумал, жить в свое удовольствие и получать огромные деньги? И не просто жить, а изобретать еще более гнусное оружие. Я не боюсь тюрьмы, потому что моя жизнь на свободе ничуть не лучше той, что будет там. Хотя, — женщина усмехнулась, — там я наконец смогу оказаться на попечении государства. Но не думайте, что на этом все закончится. Будут другие мстители, их много… Люди не хотят мириться с унижением.

— Других не будет! У вас просто больная психика… — не сдержался Зубченко.

— Будут, — во взгляде женщины засветилась тайная радость. Она резко встала, приподняла матрас на кровати, извлекла оттуда какой-то пакет и передала его нам.

Я осторожно взяла его. И, достав из него стопку каких-то листов, принялась их изучать. Как оказалось, в моих руках были письма тех, кто делился своей болью с этой женщиной и давал свое согласие на начало борьбы с государственной несправедливостью. Причем нигде не указывалось обратных адресов, так что понять, кто писал, не представлялось возможным.

— Я горжусь тем, что положила начало… — стоя перед нами, гордо произнесла Елена Викторовна. — И считаю, что выполнила свою миссию на земле. Почти выполнила…

Она как-то странно улыбнулась и неспешно засеменила к двери. Меня должно было насторожить ее поведение и последние слова, но я так увлеклась чтением писем, что забыла обо всем. Результат не заставил себя долго ждать…

Через пару минут хлопнула дверь, и в комнату вошли трое. Один из них — мужчина с квадратным лицом, немного грубой, выступающей вперед челюстью и горбатым носом. Другой — коренастого типа мужичок с обрюзгшим лицом и маленькими, слегка косящими глазками. На вид им было около пятидесяти лет. И, наконец, совсем седой бородатый старик с приятным лицом. Вся эта братия переводила недружелюбные взгляды с меня на Анатолия Степановича.