Вожу по сторонам руками. Очень осторожно. Главное не задеть чего. А то упадет, загремит…

Ничего.

Перевожу дыхание.

Одна, в темноте… восприятие времени нарушено, но однозначно в подвале я уже не пять или десять минут, а значительно больше.

Может, медсестру поймали и сейчас пытают, выведывая мое местонахождение?

От одной этой мысли сердце несется вскачь.

Желание бежать становится невыносимо мучительным. Не прав тот, кто говорит, будто бы самое плохое – это ждать и догонять. Во сто крат легче рвать жилы в порыве преследования, когда мозг занят анализом непрерывно меняющейся обстановки. Ждать же… мысли сводят с ума. А время тянется, словно резина.

Слух обостряется. Слышны шорохи мокриц под ногами, далекое журчание воды в водопроводных трубах, стук сердца… ту-дух, ту-дух.

А медсестры все нет. Ну, сколько времени нужно на то, чтобы сбегать на разведку? Десять минут, двадцать…

Прошло много больше. Что могло ее задержать? Может, ей пришлось вернуться на рабочее место и она вызовет полицию? Или выведет меня позже?

Напрягаю мышцы, чтобы усилить циркуляцию крови в венах, это хотя бы немного согреет. Ненадолго. Тру руки, бедра, но холод настойчиво вытягивает оставшиеся крохи тепла. Зубы цокают. Сжав челюсти, унимаю дрожь, но она минуту спустя возвращается.

Нужно было рискнуть и вернуться за халатом.

Гоню эту мысль прочь.

Доносится скрип. Сделав стойку, словно гончая, почуявшая лису, прислушиваюсь. Медсестра или карлик?

Но скрип оказывается одиноким звуком, не слышно шагов, никто не спешит открыть дверь…

И вновь время течет в медленном замерзании и безнадежной борьбе с ним.

Охватывает оцепенение. Мозг, словно превратившись в кисель, впадает в прострацию.

Дверь открывается. Скрип пронизывает до мозга костей, и я, подпрыгнув, чувствую, как кусок льда скатывается в желудок.

Свет мощного фонаря бьет по глазам, ослепив меня.

– Набегалась? – голос карлика звучит почти ласково.

Застонав, сползаю на пол. Ноги не держат.

Господин Кнут, злорадно посмеиваясь, хватает меня за ногу и тащит на себя. Сильный, не смотри, что мелкий. Бетонный пол дерет голую спину.

Сил сопротивляться нет. Лишь слезы текут по щекам. Горькие, жгучие…

Медсестра на прощание делает ручкой. Все такая же красивая, элегантная.

Назад нас везут тем же способом, если не считать ударов рукоятью плети по ягодицам и бедрам.

Разминается. Даже с завязанными глазами не сомневаюсь – бьет карлик.

Машина останавливается и, дождавшись, когда нас высадят, мчится прочь.

– Пошли.

Мы возвращаемся туда, где у меня была надежда больше не появляться.

Двигаясь запутанными коридорами, я с ужасом думаю о предстоящих мучениях. Надежды на то, что попытку побега оставят без наказания, у меня нет.

– Стоять на месте! Замерли дружно!

Препоручив Нинку и Федю надсмотрщику с незнакомым голосом, карлик ставит меня руками к стене и защелкивает на шее ошейник.

Сорвав повязку, он отходит на пару шагов.

Железное кольцо, которое в качестве ошейника использовал низкорослый садист, крепится небольшим куском цепи к массивному костылю, забитому по самую головку в стену. Не берусь предположить, для каких целей могли использовать древние шахтеры этот крепеж. А судя по толстому слою ржавчины, он находится здесь с зари освоения подземных богатств донбасских степей.

Посадили на цепь, как шелудивого пса.

Свет фонаря «летучая мышь», стоящего у ног карлика, неприятно режет глаза. Жмурюсь.

– А я ведь предупреждал, – кривит губы Господин Кнут, разматывая плеть.

– Прошу вас, не нужно, – молю я.

Взмах, свист и вспышка боли.

– Нет!

На плечо словно кипятком плеснули.

Еще удар.

Закрываю лицо руками, но раздвоенный кончик плети достает до щеки.

Вырывается крик. Боль такая, словно зуб без наркоза вырвали.

Еще удар, и еще.

Садист машет плетью как заведенный. Обжигает грудь, рвет кожу на животе, на руках не осталось живого места.

Извиваюсь как угорь на сковородке, удары сыплются градом. Ору.

Сопровождая взмахи ругательствами, карлик бьет и бьет.

Падаю на колени. Я бы рухнула на пол навзничь, но цепь не позволяет – короткая. Максимум, что могу – это стоять на коленях.

Запыхавшись, Господин Кнут вытирает лоб и уходит прочь, захватив с собою фонарь.

Свет удаляется, а, свернув за угол, вскоре гаснет совсем. Я остаюсь в абсолютной темноте.

Одна. Наконец одна.

Человеческий мозг – инструмент тонкой настройки, а сильные стрессы и непрерывный гнет страха сбивают калибровку. Появляются провалы в памяти, когда ты о чем-то думаешь, а потом в один миг очнешься и не помнишь, о чем. Лишь брезжит смутное ощущение, что о чем-то важном. Мелькают несуществующие образы, звучат голоса: «Иди ко мне, иди…»

Встрепенувшись, скулю от острого спазма в сведенной судорогой спине.

Болит все. Только по-разному. Спина горит, ноги ломит, в голове боль пульсирует тупо, вызывая тик левого глаза, горло саднит, словно проглотила пучок стекловаты. И при всем при этом в животе ворочается клубок ледяных и огненных змей.

С трудом поднявшись, разжимаю пальцы. Некоторое время они остаются деревянными, потом сотни иголок вонзаются под кожу. Взвыв, разражаюсь слезами. Не от боли, вернее, не только от нее. Чувство обреченности становится невыносимо реальным, словно и нет на свете надежды.

Лишь боль, темнота и отчаяние. А впереди ждут все те же мучения, все та же безнадега и… смерть.

Невольно вспоминается ужас, который мне пришлось пережить той ночью в палатке, когда пьяные Боксер и Федя…

– Скоты! – Вопль вышел хриплым карканьем.

Темнота отвечает молчанием.

И безразличием.

Всплывает образ школьного учителя по семейной этике. Сухонький старичок, прошедший войну и вернувшийся с одной ногой. Лица его не помню, но вот голос и любимую присказку: «Жизнь – это бег с завязанными глазами по загаженному полю, петляй не петляй, а вступишь, и не раз…» – их помню отлично. Как он был прав.

Вспомнилась мама… Даже не образ – ее я совсем не помню, слишком маленькой была, а само ощущение искренней нежности и тепла.

Опустившись на колени, обхватываю цепь пальцами, чтобы не врезалась в горло, и приваливаюсь плечом к стене.