– Я не хотел, чтобы вы умирали, – сказал Гарви, – Только не это.

– Отвечайте на вопрос! – разъярился Шруилл. Гарви проглотил комок:

– Я хотел… – Мы хотели иметь семью, – сказала Лизбет. Она говорила ясно, рассудительно, – Это все. Мы хотели жить семьей, – В глазах у нее появились слезы, и она подумала, каким бы мог быть ее ребенок. Конечно, никому из них не удастся выжить в этом безумстве.

– Что это? – спросил Шруилл, – Что это за чушь такая семья?

– Где вы взяли запасного эмбриона? – спросил Нурс, – Отвечайте, и мы можем быть снисходительны, – Сжигающий свет снова двинулся к пленникам.

– У нас есть самозащищающиеся жизнеспособные с иммунитетом против контрацептивного газа, – сказал Глиссон, – Их много.

– Видите? – сказал Шруилл, – Я говорил вам.

– Где эти самозащищающиеся жизнеспособные? – спросил Нурс. Он чувствовал, что его правая рука дрожит, посмотрел на нее, удивляясь.

– Прямо у вас под носом, – сказал Глиссон, – Разбросаны среди всего населения. И не просите меня идентифицировать их. Я их не знаю всех. Никто не знает.

– Никто от нас не убежит, – сказал Шруилл.

– Никто, – эхом откликнулся Нурс.

– Если нужно, – сказал Шруилл, – Мы стерилизуем всех, кроме Централа, и начнем все с начала.

– С чего вы начнете сначала? – спросил Глиссон.

– С чего? – выкрикнул Шруилл слова Киборга.

– Где вы возьмете генетический запас, с которого начинать? – спросил Глиссон, – Вы стерильны и вымираете.

– Нам нужна только одна клетка, чтобы сделать двойник оригинала, – сказал Шруилл, в голосе его была презрительная усмешка.

– Тогда почему вы не делаете своих двойников? – спросил Глиссон.

– Ты осмеливаешься спрашивать нас? – грозно спросил Нурс.

– Тогда я отвечу за вас, – сказал Глиссон, – Вы не избрали процесс двойников, потому что двойник нестабилен. Они очень быстро умирают.

Калапина слышала отдельные слова:

– Стерилл… уничтожение… нестабильный… вымирание… – Это были страшные слова, которые вползали в глубину, где она лежала, наблюдая парад жирных колбас в сияющем порядке ее осознания. Они были, как семена, в сверкающем сиянии, движущиеся на фоне засаленного старого вельвета. Колбасы, семена. Она увидела их затем не совсем, как семена, а как жизнь, заключенную в капсулу – находящуюся за стенами, защищенную, соединяющую мостиком с этим неблагоприятным периодом жизни. Это сделало мысль о семенах менее отвратительной для нее. Они были жизнью… всегда жизнью… – Нам не нужен генетический запас, – сказал Шруилл.

Калапина ясно слышала его голос, чувствовала, что читает его мысли. У нас есть наши миллионы в Централе. Нас самих достаточно. Слабые, живущие короткую жизнь смертные – отвратительное напоминание о прошлом. Они были нашими любимцами, но мы больше не нуждаемся в любимцах.

– Я решил, что мы сделаем с этими преступниками, – сказал Нурс. Он говорил громко, чтобы покрыть своим голосом нарастающий гул в зале, – Мы будем применять возбуждение нервов по микрону за один раз. Боль будет чрезвычайная и будет тянуться веками.

– Но ты сказал, что не хочешь причинять боль, – закричал Шруилл.

– Неужели? – голос Нурса звучал обеспокоено.

«Я чувствую себя плохо, – думала Калапина, – Мне нужен долгосрочный прием в фармакологическом центре». Фармакология. Это слово было ключом, который вернул ей сознание. Она почувствовала, что лежит, вытянувшись на полу, ощутила боль и мокроту под носом, там, где она ударилась об пол при падении.

– Однако, твое предложение содержит зерно, – сказал Шруилл, – Мы сможем восстанавливать нервы нашими приборами, и наказание будет длиться бесконечно. Исключительная боль навсегда!

– Ад, – сказал Нурс, – Приемлемо.

– Они сошли с ума, чтобы додуматься до этого, – прохрипел Свенгаард, – Как мы можем остановить их?

– Глиссон! – сказал Лизбет, – сделайте что-нибудь! Но Киборг не отвечал.

– Это то, чего вы не предугадали, не так ли, Глиссон? – сказал Свенгаард.

Киборг все еще продолжал молчать.

– Отвечайте же, – разъярился Свенгаард.

– Предполагалось, что они просто умрут, – сказал Глиссон бесстрастным голосом.

– Но они могут стерилизовать всю землю, за исключением Централа, и продолжать безумства сами, – сказал Свенгаард, – А нас будут вечно пытать!

– Не вечно! – сказал Глиссон, – Они умирают.

В зале творилось нечто невообразимое. Кто-то из оптименов продолжал танцевать. Кто-то уже лежал либо без чувств, либо мертвый. Некоторые дрались между собой. Собрание бессмертных превратилось в толпу безумных, а Нурс скандировал:

– Хорошо! Отлично! Отлично!

Калапина поднялась с пола. Нос и рот болели и были залиты чем-то неприятным, она слышала только одно, как Нурс скандирует:

– Хорошо! – Калапина осмотрелась, и увидела ужасную картину. Зал был охвачен каким-то непонятным возбуждением, неизвестным им доселе.

Вдруг над толпой поднялось голое тело, повернулось и снова опустилось вниз с тупым тяжелым ударом. И снова крик одобрения сотряс зал.

«Что они делают? – изумилась Калапина, – Они бьют друг друга – сами себя».

Она провела рукой по носу и рту, посмотрела на руки. Кровь. Она могла чувствовать сейчас ее запах, завораживающий запах. Ее собственная кровь. Это завораживало ее. Она сделала шаг по направлению к пленникам, показала руку Гарви Дюрану.

– Кровь, – сказала она. Она коснулась носа. Боль!

– Болит, – сказала она, – Почему болит, Гарви Дюран?

– она напряженно смотрела в его глаза. Такое сочувствие в его глазах. Он был человеком. Он испытывал заботу.

Гарви посмотрел на нее, глаза их были почти на одном уровне из-за положения тележки над полом. Вдруг он почувствовал к ней глубокое сострадание. Она была Лизбет; она была Калапина; она олицетворяла всех женщин. Он увидел сосредоточенную напряженность ее внимания и сиюминутное осознание, которое исключало все, кроме необходимости услышать его слова.

– Мне тоже больно, Калапина, – сказал он, – Но ваша смерть причинила бы мне еще большую боль.

На мгновение Калапина подумала, что в зале вокруг стало тихо. Она поняла тогда, что крики в толпе продолжаются, не уменьшаясь. Она слышала, как Нурс скандирует:

– Хорошо! Хорошо! – а Шруилл говорит:

– Отлично! Отлично!

– Она вдруг поняла, что она единственная, кто слышит эти странные слова Дюрана. Это богохульство. Она прожила столько лет, подавляя любое понятие о личной смерти. Его нельзя было ни говорить, ни иметь в мыслях. Но она услышала эти слова. Она хотела отвернуться, поверить в то, что этих слов никогда не было. Но что-то в том внимании, которое она сосредоточила на Гарви Дюране, привязывало ее невидимой цепью к значению его слов. Только несколько минут назад она была там, где зерно жизни посылало вечность.