В апреле 1806 года ни четверо судей и председатель, составлявшие суд, ни общественный обвинитель, ни старшина присяжных, ни правительственный комиссар, ни пристава, ни защитники — словом, никто, кроме жандармов, не носил форменных мундиров и не имел каких-либо иных знаков различия, которые хоть немного скрашивали бы убожество окружающей обстановки и невзрачность лиц. Распятия в зале не было, и, следовательно, оно не могло воодушевлять своим примером ни правосудие, ни подсудимых. Все было уныло и пошло. Торжественность обстановки, столь необходимая для интересов общества, быть может, служит утешением и для преступника. Наплыв публики был огромный, как всегда было и будет при подобных процессах — до тех пор, пока нравы не изменятся, пока Франция не признает, что присутствие публики в зале суда вовсе не означает гласности суда, а гласность прений представляет собою столь тяжкое наказание, что если бы об этом подозревал законодатель, он бы его не ввел. Нравы нередко более жестоки, чем законы. Ибо нравы — это люди, в то время как закон — это разум страны. Нравы, часто неразумные, берут верх над законом. Вокруг здания суда собрались целые толпы народа; как и при всех громких делах, председателю пришлось распорядиться, чтобы у дверей выставили военные пикеты. Публика, находившаяся за барьером, так теснилась, что можно было задохнуться. Г-н де Гранвиль, защищавший Мишю, Борден, защитник господ де Симезов, и адвокат из Труа, взявший на себя защиту господ д'Отсэров и Готара, наименее скомпрометированных из шести подсудимых, были на своих местах еще до начала заседания, и на их лицах читалась уверенность в успехе. Подобно тому как врач не обнаруживает своих опасений при больном, так и адвокат притворяется перед подзащитным, будто полон самых радужных надежд. Это один из редких случаев, где ложь становится добродетелью. Ввели подсудимых, и, когда публика увидела четверых молодых людей, слегка побледневших от трехнедельного заключения и тревоги, по залу прошел благожелательный шепот. Поразительное сходство близнецов привлекало всеобщее внимание. Быть может, у каждого из присутствующих возникла мысль, что природа, вероятно, окажет особое покровительство этому столь необычному явлению, и каждому хотелось исправить небрежность судьбы в отношении близнецов; они держались просто, с достоинством, в них не чувствовалось и тени стыда, а в то же время не было и ничего вызывающего, и это тронуло многих женщин. Четверо дворян и Готар предстали в тех самых платьях, которые были на них в день ареста; зато Мишю, одежда которого была приобщена к вещественным доказательствам, облачился в лучшее свое платье — синий сюртук, коричневый бархатный жилет а-ля Робеспьер и белый галстук. Бедняга и тут поплатился за свою непривлекательную наружность. Когда он бросил на собравшихся угрюмый взгляд своих желтых, прозрачных и зорких глаз, все невольно содрогнулись и ответили ему ропотом, в котором чувствовался ужас и отвращение. В том, что он сидит на скамье подсудимых, куда его тесть посадил столько жертв, люди увидели перст божий. Этот человек, поистине великий, посмотрел на своих господ, сдерживая ироническую улыбку. Он как бы говорил: «Я врежу вам». Пятеро подсудимых обменялись с защитниками сердечными приветствиями. Готар по-прежнему прикидывался дурачком.

После отвода некоторых присяжных, — на чем, умно обосновав свое требование, настояла защита по совету маркиза де Шаржбефа, который мужественно занял место рядом с Борденом и г-ном де Гранвилем, — состав присяжных был утвержден и было оглашено обвинительное заключение; затем подсудимых разлучили, чтобы приступить к их допросу. Все они дали удивительно единодушные показания. После утренней прогулки верхом в лесу они к часу дня вернулись в Сен-Синь завтракать; часа в три они опять уехали в лес и пробыли там до половины шестого. Такова была общая основа показаний всех обвиняемых: отклонения в мелочах зависели только от индивидуальных особенностей каждого из них. Когда председатель предложил господам де Симезам объяснить, почему они так рано отправились на прогулку, оба ответили, что со времени возвращения на родину обдумывали, как бы выкупить Гондревиль, и что, предполагая вступить в переговоры с Маленом, прибывшим в замок накануне, они отправились вместе с кузиной и Мишю осмотреть лес и прикинуть, сколько можно предложить за поместье. Тем временем господа д'Отсэры, мадмуазель де Сен-Синь и Готар травили волка, замеченного в лесу крестьянами. Если бы председатель присяжных обвинения так же тщательно исследовал следы копыт в лесу, как в гондревильском парке, легко было бы убедиться, что они ездили по весьма отдаленным от замка местам.

Ответы господ д'Отсэров подтвердили показания Симезов и вполне соответствовали их показаниям на предварительном следствии. Необходимость как-либо оправдать поездку натолкнула каждого из обвиняемых на мысль объяснить ее охотой. За несколько дней до того крестьяне действительно обнаружили в лесу волка, и каждый воспользовался этим предлогом.

Однако общественный обвинитель усмотрел противоречия между предварительными показаниями господ д'Отсэров, которые заявили, что они охотились все вместе, и теперешней версией, согласно которой охотились господа д'Отсэры и Лоранса, а господа де Симезы тем временем занимались оценкой леса.

Господин де Гранвиль заметил, что, поскольку преступление было совершено между двумя часами и половиной шестого пополудни, показания подсудимых о том, как они провели утро, должны быть приняты на веру.

На это обвинитель возразил, что обвиняемые заинтересованы в том, чтобы скрыть принятые ими подготовительные меры к похищению сенатора.

Высокое искусство защитников стало тогда очевидным для всех. Судьи, присяжные, все присутствующие поняли, что победа достанется той или другой стороне лишь после жаркого боя. Борден и г-н де Гранвиль, казалось, все предусмотрели. Тот, за кем нет вины, должен отдать ясный и убедительный отчет в своих поступках. Следовательно, задача защиты состоит в том, чтобы неправдоподобной версии обвинения противопоставить другую, правдоподобную. Для адвоката, считающего своего подзащитного невиновным, обвинение становится вымыслом. Публичный допрос четверых дворян давал возможность полного и удовлетворительного объяснения всех их действий. До сих пор все шло хорошо. Но допрос Мишю прошел не так гладко, и тут-то началось сражение. Теперь всем стало понятно, почему г-н де Гранвиль предпочел защищать слугу, а не господ.

Мишю подтвердил, что действительно угрожал Мариону, но угрозы эти не сопровождались каким бы то ни было насилием. Относительно засады, якобы устроенной для нападения на Малена, он заявил, что гулял в парке совершенно один; вполне возможно, что сенатор и г-н Гревен испугались, увидев ствол его ружья, и заподозрили, что у него дурные намерения, в то время как он вел себя вполне безобидно. Он обратил внимание суда на то, что человеку, не привычному к охоте, может в темноте почудиться, будто ружье направлено на него, хотя в действительности оно спокойно висит на плече. Желая пояснить, почему в момент ареста одежда на нем оказалась в беспорядке, Мишю сказал, что, возвращаясь домой, упал возле бреши.

— Когда я стал выбираться на дорогу, было уже темно, — сказал он, — и я ободрался, цепляясь за осыпавшиеся камни.

Что же касается извести, которую ему носил Готар, то Мишю, как и на всех предварительных допросах, показал, что известь была нужна ему для укрепления одного из столбов ограды, тянувшейся вдоль нижней дороги.