Она сжала его лицо ладонями и уставилась в удивительные глаза. Такие нежные. Такие искренние. Такие недоумевающие.

– Мы можем пойти в твою комнату?

– В… мою комнату? – Александр свел брови.

– О да. Пойдем.

Она выпуталась из одеял и вскочила с кровати, спеша уйти от этой оргии экскрементов, но Александр поймал ее за руку:

– Почему не… здесь?

Она пыталась не морщиться. Честно пыталась.

Он оглядел ее комнату и нахмурился.

– Тебе… не нравятся твои покои?

Она переплела пальцы.

– Здесь очень мило. Но твои комнаты больше.

Он встал, глядя на нее сверху вниз и стараясь что-то выговорить. Ей тяжело было видеть его несчастное лицо.

– Тебе не нравится… твоя… комната.

Ей хотелось сжаться в комочек под тяжестью его огорчения. Он заново обставил комнату. Ради нее.

О, она такая мелочная, пустая особа! Ей следовало бы обожать каждый предмет в этой комнате, несмотря на ужасающий цвет. Следовало попытаться.

Но она не может лгать. И поэтому сумела только пожать плечами.

– П-почему? – Его пальцы сложились в кулак.

– Она прелестна.

Но это не прозвучало убедительно даже для нее самой.

– Почему?

– О господи! – Она наморщила нос.

– Почему?

Его голос становился все сильнее и резче с каждым вопросом.

– Просто она настолько…

– Настолько… что?

Она заломила руки и бросила на него покаянный взор.

– Настолько коричневая…

– Но это прекрасный оттенок коричневого, – вскинулся он.

Как трудно не глазеть на него. Почему он вообразил, что это прекрасный оттенок? Он унылый, гнетущий, при виде него ей хочется выть…

– Это… цвет твоих глаз.

У Ханны подогнулись колени. Сейчас она упадет!

Стараясь сохранить равновесие, она молча смотрела на него. Не из-за произнесенных слов, хотя и они были удивительными, но из-за тона. В нем звучало… неужели обожание?

Но все же… Она схватила свечу и подбежала к зеркалу, изучая сначала свое отражение, потом уродливую ткань обоев и…

О господи! Так и есть! Именно тот самый цвет. Неудивительно, что она его ненавидит.

Александр встал за ее спиной и положил руки на ее плечи. Внимание Ханны привлек контраст: его длинные пальцы на ее хрупких ключицах, широкие ладони, обхватившие ее узкие плечи…

Его большой палец скользнул от ее шеи до челюсти. Погладил. И, удерживая ее взгляд в зеркале, он прошептал:

– Это самый чудесный в мире цвет.

Она едва не лишилась сознания. Потому что это были самые сладостные, самые романтичные слова, которые она когда-либо слышала. И он ни разу не споткнулся ни на одном из них.

Но теперь она влипла по-настоящему. Очевидно, он из кожи вон лез, чтобы угодить ей, показать свою преданность, свое почтение, а она искренне возненавидела этот цвет.

Тогда Ханна сделала единственное, что было в ее силах. Повернулась в его объятиях, сжала его лицо ладонями и поцеловала. А когда он совершенно потерял голову, повела его через гостиную в его спальню, где их ничто уже не могло отвлечь от взаимных ласк.

«Ей не нравится ее комната».

Александр, как ни пытался, не смог отделаться от этой мысли, заставившей забыть даже его тревогу из-за неприятной стычки с Кейтнессом, что было поистине невероятно. Вернувшись домой, он хотел лишь держать Ханну в объятиях, погружаться в нее, забывая беспокойство, ядовитой кислотой разливавшееся по венам. Но теперь… это.

«Ей не нравится ее комната».

Все время, пока он целовал ее, ласкал и осторожно снимал ночную сорочку, эта мысль звенела в мозгу церковным колоколом.

Ханна толкнула мужа на подушки и принялась расстегивать ремень. Он помог ей стащить с него сапоги и стянуть штаны. Но все это время думал только об одном. Ей не нравится ее комната.

Как бы он ни хотел Ханну, думал он только об одном. Ему следовало бы отвлечься, насладиться изгибом ее груди или ее стонами, когда он покусывал тугие соски. Шелк ее кожи или ее запах, или пыл, с которым она раздевала его – вот о чем следовало думать. Но он не мог.

Не мог вынести мысли о том, что разочаровал ее. Хуже того, он все это время был уверен, что она счастлива здесь, а это оказалось не так. Во время долгой поездки в Акерджил Александр только и думал, что о Ханне. Об их браке и о том, как они сблизились за такое короткое время. Думал, сколько радости и удовлетворения она ему принесла. Помимо всего прочего где-то на этой ухабистой дороге он понял, что хочет ее куда больше, чем позволял себе это признать.

Этот водоворот эмоций, это смятение чувств, возможно, и были любовью.

Он считал, что любовь вовсе не такая. Потому что это было скорее похоже на страх с оттенком отчаяния и неуместной надежды. Возможно, с примесью голода. Или больше, чем с примесью.

«Ей не нравится ее комната».

Что-то ныло у него в груди. Александр так хотел угодить Ханне даже в этом! И был уверен, что угодил.

Что он сделал не так? О, она определенно не любила коричневый, он узнал это, когда они играли в ту игру на пикнике. Но ее комната была не столько коричневой, сколько цвета дымчатого топаза с золотыми спиралями. Глубокий, насыщенный цвет, в который он хотел бы погрузиться.

С этой мыслью он поцеловал ее сомкнутые веки, осыпал поцелуями изогнутые брови. Поцеловал скулы и маленькую впадинку под носом, а потом подбородок.

Ханна открыла глаза, их взгляды скрестились, и что-то в нем дрогнуло. Он подтянул ее наверх, уложил на себя, замирая от удовольствия, которое ему доставляло ощущение прикосновения ее шелковистой кожи, и стал целовать в губы, доводя ее до безумия. Пытаясь сказать поцелуями те слова, что не мог произнести вслух.

Она мгновенно растаяла и стала, в свою очередь, нежно его ласкать.

Да, им действительно нужно поговорить о ее комнате. Александр действительно должен знать.

Но не сейчас. Только не сейчас. Сначала он будет обнимать ее. Впитывать всем существом. Наслаждаться ее присутствием и набираться храбрости.

Даже в самый хороший день связно выговорить слова было для него задачей нелегкой. И еще труднее было сделать это в присутствии Ханны, хотя по мере того, как он ее узнавал, навязчивый страх, что она обнаружит его проклятье и отшатнется, все уменьшался. Больше того, хотя они не обсуждали его нежелание разговаривать, Александр подозревал, что она уже знает правду о его недуге. Хотя он побаивался разговора об этом, все же было почти облегчением сознавать, что ей все известно.