Мы обменивались романтическими письмами. Я рассказывал о всяких пустяках: о мышке, которая завелась в гостиной и поспешно удирала, стоило мне появиться, о починенном комоде и отремонтированной двери, обо всех, даже незначительных перестановках. Элис писала о болях и страданиях матери, об увядшей красоте, об эгоистичном характере, наконец-то проявившемся в полную силу. Я узнал, что жена вступила в клуб фотографов и стала учеником в местной художественной мастерской. Она даже прислала свою фотографию, где стояла в апельсиновой роще и улыбалась в объектив с выражением лукавой влюбленности (в мужа, поскольку фото делалось специально для меня). В уголке снимка красовался серебряный оттиск мастерской. Я держал подарок на прикроватной тумбочке, и со временем сей образ начал вытеснять мои воспоминания.

Я стал ревнивым, как Синяя Борода. Встречая жену в Окленде на станции с букетом цветов или каким-нибудь украшением для волос — иными словами, вещицей, которая вызовет улыбку, а затем, ни разу не надетая, отправится в китайскую шкатулку — я видел, как Элис беседовала с каким-нибудь усачом, который помог ей сойти с поезда. Заметив мой взгляд, она быстро прощалась с общительным попутчиком и с улыбкой на губах поворачивалась ко мне.

— Как его имя? — спрашивал я.

— Что? Чье? Ах, Эсгар…

— Я запрещаю тебе разговаривать с мужчинами, не состоящими в клубе фотографов.

— Эсгар, я умираю от усталости. Мама заставляла меня читать вслух любовные романы. Поразительно, я и не думала, что они такие нудные. Там, похоже, описаны все виды любовных утех. Ты, наверное, не знаешь, но мама помешана на сексе…

— Его имя.

— Сирил. Он старьевщик, и я от него без ума. Слушай, не будь дураком. Я никогда бы не оставила тебя ради Сирила. А теперь пошли в какое-нибудь укромное местечко, — шептала Элис, и я вел ее к машине, думая о том, что мне предстоит тушить пламя, зажженное другим мужчиной. Сирил, Фрэнк, Боб — их лица по ночам стояли перед моими глазами!

Однако все проходит. Когда со мной была Элис — то есть одну неделю в месяц, — моя жизнь приобретала яркость цветной фотографии, и даже отвратительное ведение хозяйства, скопище носков и туфель под диванами, разбросанные по дому вскрытые конверты вызывали восхищение, ибо свидетельствовали о моей удаче. Мечты сбывались, и я просил горничную оставлять носок-другой на полу, даже когда хозяйка уезжала. А застрявшие в гребне каштановые волосы напоминали мне, что это не сон.

Миссис Леви болела уже два года, когда на нашу долю выпало очередное испытание. Я вернулся с работы, Элис читала в гостиной. Она взглянула на меня сияющими глазами.

— Что это, милая?

На лице жены промелькнула озорная искорка. Элис молча взяла из китайского блюда визитку. «Джеральд Лэсситер, эсквайр. Отель „Фермонт“». Отогнутый уголок открывал слово «Консультации». Какой-то консультант.

— Так что это?

— Угадай.

— Ради Бога, как мне…

— Ладно, я дам тебе три подсказки. Цилиндр. Промасленный плащ. Хищные глаза. Ну?

— Мой внебрачный сын.

— Неудачная шутка, старичок. Странная и глупая. У него две тросточки с набалдашниками из слоновой кости.

— Ну, тогда это вряд ли мой сослуживец. И не какой-нибудь зануда вроде него.

— Ты прав, он не какой-нибудь зануда вроде него. Ну давай же, Эсгар, угадывай!

— Сдаюсь. Уильям Хоуард Тафт.[4]

Элис вздохнула.

— Ты ужасен. Он не представился и не стал со мной разговаривать. Просто спросил, можно ли побеседовать с хозяином дома. Сказал, что это касается только тебя и еще одного человека.

— Миссис Тафт.

Глаза Элис вспыхнули, она подалась вперед.

— Эсгар, думаю, к нам приходил твой отец!

На следующее утро я с первыми лучами солнца отправился в отель «Фермонт». Меня впустили, хотя бедным клеркам в таких заведениях делать нечего даже в том, что я считал своим лучшим костюмом. Я попросил консьержа позвать мистера Джеральда Лэсситера и довольно долго сидел на ажурном диване подле огромного букета тюльпанов.

Консьерж вернулся, пуговицы его костюма загадочно поблескивали. Следом вошел одетый в пальто человек, с аккуратной седой бородой, мутным — слепым — левым глазом и прыщавым носом. Буйное воображение Элис удвоило его трости, на самом деле у него была всего одна. Я поднялся. Мужчина отдал трость консьержу и уставился на меня, затаив дыхание.

— Отец? — предположил я.

— А? — промычал он.

«Глухой. Да еще и заика», — подумал я.

— Не знаю, что вам сказать.

— Сказать?

— Вы, вы… — начал я погромче.

— Мистер Тиволи, я — адвокат, — просипел он. — Я приехал в качестве душеприказчика и нахожусь здесь уже очень долго, поскольку вас было чертовски трудно найти. Полагаю, вы предпочли бы не сообщать жене свое истинное имя. Что ж, Эсгар ван Дэйлер. Вы — дурак, а ваш отец — покойник.

Все просто: как известно, заснеженные следы отца вели в порт, однако вовсе не потому, что его похитили пираты. Он лишь решил навсегда покинуть прежнюю жизнь.

Через месяц он уже был на Аляске, где на все имевшиеся деньги купил продовольственный магазинчик и начал собственное дело в самом отдаленном уголке Америки. Одному Богу известно, какое счастье искал отец в одиночестве среди льдов, где солнце напоминает лишь тусклую звезду. Скорее всего трепещущий восторг. Возможно, тот утренний снегопад напомнил отцу о давно потерянной северной родине. Магазинчик разросся до двух, потом до трех, а вскоре папа начал вкладывать деньги в земельное имущество и рудники, которые еще больше увеличили его состояние, и так далее по протоптанной дорожке к обеспеченности и достатку.

— Он женился, — сообщил душеприказчик. — На индианке-полукровке по имени Сара Говард. Однако новая жена не смогла дать ему ни детей, ни семьи. Впрочем, для финансовой стороны дела она не имеет значения. Полагаю, мадам умерла в конце прошлого столетия, когда бушевала эпидемия гриппа. — Большего о Саре Говард и знать было не надо. Я представил себе ее образ: вся в оленьих шкурах (а как же без них), на голове — чепец, она суетится у печки — готовит увлеченному записями папе лепешки. Впрочем, нет, они ведь были богаты, и суетилась у плиты, равно как и подавала напитки, скорее всего служанка. Индианка Сара, видимо, вышивала в гостиной. Без оленьих шкур и чепца. Она сидела в шелковом платье и турнюре, хоть последний давно вышел из моды, иссиня-черные волосы блестели под никогда не заходившим солнцем. Бедная покойная Сара. Для финансовой стороны дела она не имеет значения, и все же папа ее любил.

После смерти жены он прожил только десять лет, его рудники стали приносить меньший доход, но консервный завод процветал. Здания постепенно восстанавливали и отдавали в аренду, затем дело перешло к новым старательным людям. Отец поседел, устал от мира и умер. Не было никакой предсмертной сцены у постели больного, не было последних слов. Как так получилось? Однажды отец уже ушел, не попрощавшись.