Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Могу я вам чем-нибудь помочь?
Я постарался при этом словно бы зевнуть на третьей гласной (так я представлял себе в ту пору их фонетику; сейчас мне кажется, что нужно не зевать, а петь).
Было отлично видно, что ни я, ни кто бы то ни было другой помочь тут никак не мог, симпатяга-американец прекрасно сам нажимал на приапический спуск своей фотокамеры. Тем не менее он тотчас улыбнулся, поднял приветно взгляд и сказал «да» по-русски.
– Я хотел бы выпить кофе, – пояснил он без тени акцента, – но не знаю, где тут бистро или что-нибудь такое.
Он так и сказал «бистро».
– Отлично, – кивнул я, продолжая использовать язык Вашингтона и Готорна. – Вы не откажетесь выпить со мной?
– Мне будет очень приятно.
Поскольку он тоже был тверд в своем русском, со стороны мы представляли, должно быть, занятную пару. Он снял – еще раз – алтарь и вновь улыбнулся мне.
– Вы, верно, эмигрант? – спросил я, смиряясь наконец с родной речью: уступка вежливости. Так в детстве я не говорил по-украински.
– И да и нет, – сказал он, причем улыбнулся еще шире, чем прежде, хоть я был убежден, что это невозможно. – Я, правда, русский, но родился в Нью-Йорке. И в России всего только во второй раз.
– Что ж, мы соотечественники, – сказал я. – Причем настолько, насколько это вообще возможно. Я тоже родился в Нью-Йорке, с той лишь разницей, что после этого никогда не бывал в США.
Я никогда не видел, чтобы человек так удивлялся. Он буквально остолбенел и вытаращил на меня глаза.
– Выходит, вы американский гражданин? – спросил он.
– Не знаю, право. Мне как-то не приходило в голову уточнять этот вопрос.
– Не уточняли? Это зря. Если хотите, я помогу вам.
Вышло, что теперь он повторил чуть не дословно то, с чего начал я, но по-русски это получилось отнюдь не формально. Он тотчас представился. Моего нового знакомца звали Степан Богданович М., и он был атташе американского посольства по делам культуры в России. К счастью – один миг я ждал худшего, – моя фамилия была ему неизвестна. А впрочем – как знать? Ведь это снова был ход судьбы, ее перст. Я тотчас это понял и усмехнулся своему глупому страху. Покойный отец в этих играх уже давно потерял свою роль.
– Вот и бистро, – сказал я меж тем. – Хотя, если честно, это очень средняя кофейня. Но все равно: лучшей поблизости не найти.
– Годится, годится, – кивнул тот, лучась; у него была счастливая привычка, которую позже я не раз наблюдал, радоваться пустякам. Теперь он с удовольствием оглядел непомерно большой зал закусочной, куда я привел его. – Тут не подают ли спиртного? – весело спросил он. – Нет? Вот это жаль. Сказать по правде, холодное утро.
Он был прав. Была лишь середина сентября, но на траве вдоль бордюра из жердочек была изморозь. И у меня опять ныло плечо. Мы сели и заказали кофе.
XXX
Это, конечно, было удачное знакомство. Однако и оно доставило мне много хлопот. Так, например, я долгое время полагал – не знаю сам почему, – что должен зазвать Степана Богданыча к себе в гости. Этого как будто требовала от меня вежливость. Между тем вид моего жилья вопреки всем моим стараниям и даже частичным местным успехам в уборке был таков, что сама эта мысль меня пугала. Было что-то невыразимо скверное в самом состоянии опустошенной мебели, расселившей к тому же по всей квартире глухое невнятное эхо в самых неподходящих местах. Печаль веяла из углов и пряталась где-то в складках штор, хотя я их честно выстирал. Мне самому казалось даже, что дом выглядит так, словно меня обокрали; подобная обстановка, само собой, плохо располагала к тому, чтобы устраивать тут прием. Время, однако, шло, мы несколько раз созванивались, и наконец неожиданно вышло так, что пригласил меня он, а не я, на какой-то милый, совсем камерный концерт в посольстве, вроде тех, которые я, конечно, не раз посещал в детстве по пригласительным билетам, которые добывал мне отец.
После некоторых сомнений я выбрал фрак. И, странным образом, не ошибся: концерт окончился тоже небольшим, но очень изящным ужином buffet suédois, так что я очутился в зале, полном фрачных пар и изысканных дамских туалетов. Даже мой славный соотчич был с фалдами, словно Крылов на известной картине, хотя вообще-то он больше напоминал мне Пнина – не соратника Попугаева, а персонажа известного романа, с той лишь разницей, что он как будто и впрямь в совершенстве выучил за прошедшие с тех пор годы английский язык, о чем милый профессор мог, конечно, разве только мечтать. Не удержавшись, я сказал ему об этом сравнении, с любопытством ожидая, что́ он? Он усмехнулся на свой лад, но заговорил о другом, как всегда это делал, если речь касалась почему-либо вдруг его персоны (привычка, мне кажется, общая для людей его круга и профессии). Сказал, что знал лично Набокова. Что Америка сильно переменилась с тех пор, как тот о ней писал, и с того времени, как «вы, гм-гм, изволили в ней родиться…». Я, смеясь, заверил его, что все равно ничего не помню, так что не могу судить, был ли Набоков правдив. Подошедшая к нам дама (оказавшаяся вдруг женой Степана Богданыча) тоже с улыбкой выслушала нашу беседу, после чего заметила, что