Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но и без этого дом был слишком похож на мою московскую квартиру до уборки: все шкафы были распахнуты, ящики торчали наружу, вещи вперемешку с бельем лежали ворохом на столах, на креслах или просто в углу… Надев куртку, я вышел во двор – поздняя дань привычке. Уже давно был вечер, и все металось от ветра. Раз или два снежинка растаяла у меня на щеке. Я обогнул сарай – из распахнутой двери повеяло верстаком и сеном – и вышел к клозету возле малинника. Будка его казалась картонной – так истончились от влаги и прогнили вконец доски стен. Дверь слетела с петель и теперь просто приваливалась к проему. Но именно с этого места была видна река.
Конечно, я мало что рассмотрел во тьме. Болото стало непроходимо, кладки упали. Один – дальний – пролет, тот самый, к которому я чалил некогда лодку и где загорал с черепахой, был почему-то цел, но к нему нельзя было подобраться. Здесь, на реке, тоже была буря, татарник ложился волнами с тихим шумом, огни на том берегу то вспыхивали, то гасли между нагих ветвей. Я нашел взглядом «Плакучие Ивы» – и вздрогнул. Петлистая толстая коряга – вот все, что осталось от них! Дом терялся средь новых усадеб, излучина реки отсвечивала ледяным оловом. Здесь больше некому и нечего было делать, я понимал сам. Я помочился во тьму, избегнув гнилой кабинки, и вернулся в комнаты. На кухне гудела печка – как в ту ночь. Мать Иры накрывала скатертью стол. Дед есть не стал, но сел со всеми. Мы тихо переговаривались – он молчал, когда вдруг, с полуслова прервав нас, принялся длинно повествовать о прелестях Клары Ивановны, о коих никто, конечно, кроме него, не мог быть осведомлен, – и вскоре с лихвой отплатил мне за мой бред у печки. Впрочем, его речь быстро теряла смысл, и наконец стало казаться, что в ней вовсе не было ничего: шелуха слов, все, что оставила ему память. Однако это было не так. Кусок не лез мне в рот, мы вновь перешли в гостиную, и, к моему ужасу, дед опять поймал ускользнувшую было мысль, причем мать Иры, всхлипнув, сказала, что это с ним тоже давно и в порядке вещей. Казалось, фотографии мертвой родни с его стола, о которых он всю жизнь хранил молчание, вдруг ожили и сами заговорили вслух. Он видел то свою мать, то тетку, то каких-то родичей, о которых мы не знали совсем, так давно они умерли, – но теперь они все, иногда врозь, иногда вместе, навещали его, и с ними, как видно, ему было легче теперь. Так было и в этот раз. «А-а! – радостно тянул он, – сядайтэ, будь ласка!» И просил нас подвинуться. Возможно, в другое время я и не отказался бы послушать, о чем они говорят между собой; я хорошо понимал, что старческий де́дов бред был не более и не менее реален, чем мое собственное сумасшествие, а в него я ничуть не верил. Но что-то властно гнало меня вон, словно я и впрямь мог подслушать чужое. Наконец я поднялся.
Мне кажется, мать Иры вовсе не удивилась и совсем не расстроилась оттого, что я хочу уехать тотчас. Возможно, ей было трудно найти, где уложить меня спать. Я только выяснил у нее, что сама Ира сейчас в отъезде, и взял ключи: «После оставишь в ящике», – сказала грустно она. Так это делалось и раньше. Я кивнул, поцеловал ее, поцеловал изумленного деда – в неровную, не им бритую щетину – и навсегда вышел вон, за ворота, давно покосившиеся, но не грозившие еще упасть. Огромный граб вырос подле них, и я бегло оглядел смутную во тьме его крону, прежде чем пойти по улице прочь. Фонари нигде не горели, но мне казалось, я знаю здесь каждый бугорок, каждую пядь земли.
Поужинал я в буфете маленькой станции, столь же привычной мне, как и вся деревня. К моему изумлению, однако, за прилавком стоял мухобой Артем. Он не сразу узнал меня, однако я подмигнул ему, он нахмурился, затем склонился ко мне – он и теперь был высок и сух, как жердь, на две головы выше меня, и держался важно.
– Ну що? – спросил он.
– Всэ гарно (хорошо), – отвечал я и, не сдержавшись, добавил: – Жинка шлет вам привет.
Лицо его побагровело.
– Ну, добре, добре, – пробурчал он, отвернулся и без всякой нужды полез в холодильник. Меня, однако, несло: я даже дрожал от нетерпения.
– А як (как) Платон Сэмэныч? – полюбопытствовал я в свой черед. Мне и впрямь это было занятно.
– Та вин вмэр (он умер), – отозвался, не оборачиваясь, Артем. – Ще у прошлому роци.
– В прошлом году? А-яй-яй! – ужаснулся я издевательски. – Как это приятно слышать. Желаю и вам того же. И поскорей.
Он сделал вид, что не понял. Ему все-таки удалось кое-как сохранить и тут свою степенность. Ладно. Пусть. Я доел, кивнул ему на прощание и вышел к поезду. Уже валил снег. Электричка, как гусеница (а не как состав из нарядных электровагонов в книжке Насти), жалась в тупичке. Потом где-то вдали, средь паутины путей, красный свет сменился синим, она тихо двинулась и подползла к перрону. Теперь уж я был в вагоне совсем один. Мысль, что я только что говорил о Тоне, о той свадьбе