– Дон, три часа уже! – вырвал его из творческого экстаза сердитый голос Киллера. – У тебя будет статуя с дыркой в животе!

– Дыркой? Какой еще дыркой, да не дрыгайся ты!.. – буркнул Дон, не желая отрываться: вот же оно, получается! Еще немножко, и будет совершенство, еще совсем чуть!

Подушка, пролетевшая в сантиметре от его головы, заставила все же оторвать руки от глины и взглянуть на живого и сердитого Киллера. Он сидел на кровати и во все глаза пялился на скульптуру. С недоумением пялился.

– Это – я?

– Это – ты.

Подушка полетела обратно в Киллера, а Дон, потянувшись, снова осмотрел свою работу. Не то чтобы свежий взгляд со стороны, но… И сам чуть не присвистнул. Вот оно, помешательство герцога Орсино! И как так получилось, что лепил юношу, а сейчас перед ним… Гитара?

Прекрасная, как мечта, волшебная, манящая. Наполовину гитара, наполовину девушка. Тонкая, гибкая, опасная как змея и такая же красивая, с едва заметными холмиками грудей… Она улыбается, таинственно и дразняще. Ее левая рука тянется вверх, и по сторонам ладони – колки, и вся она натянута, как струна, и мышцы живота перетекают в струны – там, где девичьи бедра изгибаются в точности как гитара – и превращаются в гитару, старинную, украшенную резьбой…

Вот ты какая, Виола-наваждение!

Перехватив полный восторженного недоверия и любопытства взгляд Киллера, Дон уже собрался набросить на фигуру Киллерову же футболку – еще не поймет художественных заморочек, обидится… И не стал. Доверять так доверять. Киллер же его друг, а друг – это тот, кто принимает тебя целиком, вместе с дурью и заморочками.

– Можно мне… поближе посмотреть? – как-то глухо спросил Киллер и требовательно протянул руку.

Дону даже на секунду показалось, что Киллер сейчас схватит, сомнет пластик в кулаке, а если не отдадут, чего доброго бросится с кулаками.

Тьфу, надо же, какая пакость в голову лезет! Это же Киллер!

– Смотри. – Он отступил на полшага, но статуэтку в руки не дал, глина мягкая, помнется.

Киллер подался вперед. Только что носом не уткнулся.

– Почему девчонка, Дон?..

– Потому что Виола. Она такая… – попробовал объяснить Дон и понял, что ничего объяснить не сможет. Сам не понимает. – Короче, не знаю я почему. Она такая, и все тут.

Он пожал плечами, мол, ты музыкант, сам должен понимать: вдохновение не спрашивает, что ты хочешь сотворить. Оно просто берет и творит твоими руками.

Киллер как-то странно улыбнулся. Кивнул.

– Виола… как в спектакле, да? – И хмыкнул. – А я Себастьян.

– Типа того. – Дон облегченно выдохнул: драки не будет, Киллер все понял правильно. Наверное. – Красивая, правда? Будь у тебя сестра, я бы влюбился. И ежа не обязательно искать – ты есть.

– Была бы у меня сестра, она бы тоже влюбилась, – как-то подозрительно серьезно ответил Киллер, разглядывая статуэтку и пропустив мимо ушей подколку.

А потом глянул на Дона и покраснел, словно сказал что-то…

Да ладно, сказал и сказал. Может, в образ вжился, чего уж там. Вот только самому Дону краснеть не надо, да? Подумаешь, сказал что-то не то… и вообще Киллер – никакая не Виола. Все. Тема закрыта.

Так что Дон сделал вид, что не услышал.

– Это… пошли уже холодильник грабить. Я есть хочу, – перевел он разговор на безопасную тему. А свой шедевр отнес на подоконник, за занавеску. Чтобы не дразнить гусей.

Часов около шести позвонил Арман дю Плесси с докладом: тренировка прошла отлично, Арийца и Витька Сенсей взял под крыло, причем Арийца оставил после занятий «на поговорить» и обещал лично проводить домой. Насчет вчерашнего Сенсей оказался полностью в курсе, и еще рассказал одну новость… короче, монсеньор кардинал со своим гвардейцем сейчас придут к Киллеру и все расскажут. А Дон, случаем, не звонил ли Ромке?

Упс.

Не звонил.

Вообще забыл.

Но позвонит прямо сейчас, а то не дело.

– Будем через четверть часа, – сказал Арман дю Плесси и отключился.

А Дон растерянно воззрился на Киллера.

Все это было странно. Их общее спокойствие, даже веселье после убийства Поца. Ну да, соперник, да, враг. Но – свой же, семь лет отучились бок о бок. И его голова мозгами наружу…

Картинка всплыла перед глазами, но Дон с еще большим удивлением понял, что она не вызывает никаких эмоций. Ни тебе страха, ни отвращения, ни гнева – так, легкое омерзение и недоумение.

По-нормальному, они всей компанией должны бы биться в истерике, трястись от страха и по очереди бегать в туалет блевать. Вчера ж, пока не дождались Фильки, так оно и было…

Видимо, они с Киллером мыслили синхронно, потому что в его глазах поочередно отразилась та же гамма: растерянность, офигение и вспышка подозрительности.

– Филька?.. – одними губами прошептал он, словно испугавшись: услышит еще.

Дон передернул плечами.

Внезапно ему стало неприятно, что кто-то ее в чем-то подозревает. Он же всегда ей доверял даже больше, чем себе! Она же спасла его от монстров, учила и опекала… и почему-то с тех пор как Дон перешел в ее школу, почти перестала общаться с его матерью…

Киллер, видать, тоже припомнил, что Филька водит знакомство с его отцом.

Хмыкнул, нахмурился и прижал палец к губам. Мол, поживем – увидим, а пока молчим!

Дон невольно рассмеялся. Вот сейчас Киллеру определенно не хватало очочков и шапочки. И Растения в горшочке.

Ромке он позвонил, разумеется. Тот обрадовался, что-то такое начал рассказывать о своих идеях на тему спектакля, но его очень вовремя позвали, судя по звуку пылесоса и сердитому женскому голосу, помогать в уборке.

О Поце не было сказано ни слова. И в тоне Ромки не было ни следа страха. Его вообще ничего, кроме спектакля, не заботило. Станиславский!

На вопросительный взгляд Киллера Дон ответил фырканьем, мол, ничего неожиданного, и подумал: стоит ли обсудить странности с Арманом дю Плесси? Почти уже решил, что стоит: с кем обсуждать, как не с ним? Но не вышло.

Тот с порога огорошил:

– Посвящение перенесли.

От неожиданности Дон чуть не сел, где стоял.

Посвящение не переносили никогда. Ни разу за всю историю школы. Оно всегда, все три сотни лет, было на Самайн. А тут вдруг…

– Почему? Когда?

– Сенсей сказал, из-за убийства. На следующую пятницу.

Вот теперь в голосе Ришелье послышался страх. Витек смотрел из-за его плеча совершенно офигело и обреченно, словно на него с крыши кирпич летит, а он увернуться не может.