Я в ужасе бежал из этой комнаты и из этого дома. Буря все еще свирепствовала. Я промчался по старой дорожке, ведущей к воротам. Вдруг блеснул странный свет, и я обернулся, чтобы посмотреть, откуда может исходить такое необыкновенное сияние. За мной не было ничего, кроме обширного дома, утопавшего во мраке. Свет исходил от кроваво-красной полной луны, которая, опускаясь к горизонту, ярко блистала теперь через расщелину, прежде едва заметную, проходившую, как я уже говорил, в виде зигзага от крыши дома до его основания. Расщелина быстро расширялась. Смерч поднялся с новой силой, и лунный диск целиком предстал моим глазам. Голова у меня закружилась; я увидел, что мощные стены рушатся. Раздался грохот, и темные воды глубокого пруда угрюмо и безмолвно сомкнулись над обломками дома Эшеров.

Меня сломила – сокрушила эта долгая агония; и когда меня наконец развязали и усадили, я почувствовал, что теряю сознание. Последняя фраза, коснувшаяся моего слуха, была приговором: страшным смертным приговором, после которого голоса инквизиторов как будто слились в неясном жужжании. Этот звук напоминал мне почему-то нескончаемый круговорот – может быть, оттого, что в своем воображении я сравнивал его со скрипом мельничного колеса.

Но это продолжалось недолго. Вдруг я вообще перестал что-либо слышать, но зато еще некоторое время продолжал видеть – и как преувеличенно было то, что попадало в поле моего зрения! Губы судей были белыми, белее листа, на котором я пишу эти строки, и невероятно тонкими. Они казались еще тоньше из-за жесткого, непреклонного выражения решимости и презрения к человеческим страданиям. Я видел, как эти губы произносили приговор: они шевелились, слагая смертную фразу, в которой я различал буквы своего имени и содрогался, чувствуя, что за их движением не следовало никакого звука.

В продолжение нескольких минут томительного ужаса я видел также едва заметное колебание черных драпировок на стенах зала; потом взгляд мой упал на семь больших подсвечников, стоявших на столе. Сначала они представились мне символом милосердия, похожие на белых и стройных ангелов, которые должны были спасти меня, но вдруг смертельная тоска охватила мою душу и все фибры моего существа встрепенулись, словно от прикосновения к проводам гальванической батареи, – ангелы превратились в привидения с огненными головами, и я почувствовал, что от них мне нечего ждать помощи. Тогда в уме моем прозвучала, словно тихая музыкальная фраза, мысль о сладком покое, который ждет нас в могиле. Мысль эта мерцала во мне слабо и будто украдкой, так что я долго не мог осознать ее до конца; но в ту минуту, как мой ум начал лелеять ее, фигуры судей внезапно исчезли, большие подсвечники потухли, наступила непроглядная тьма, и все мои ощущения слились в одно, как будто душа моя вдруг нырнула на бездонную глубину. Вселенная превратилась в ночь, безмолвие и неподвижность.

Я был в обмороке, но не могу сказать, что полностью лишился сознания. То, что оставалось от него, я не стану даже пытаться описать, – но знаю, что утрачено было еще не все. Что это было? Глубочайший сон? Нет! Бред? Нет! Обморок? Нет! Смерть? Нет! Даже в могиле не все покидает человека, иначе для него не было бы бессмертия. Пробуждаясь от глубокого сна, мы непременно разрываем сеть какого-нибудь сновидения, хотя секунду спустя, может быть, уже и не помним его. При возвращении от обморока к жизни мы проходим две стадии: сначала возвращаемся в мир духовный, потом обретаем физическое существование. Мне кажется, что, если бы, достигнув второй стадии, мы помнили ощущения первой, нам открылись бы свидетельства об оставшейся позади бездне. А что такое эта бездна? Как отличить ее тени от теней смерти? И все-таки, если впечатления о том, что я назвал первой стадией, не возвращаются по велению нашей воли, то разве не бывает, что после долгого промежутка они являются неожиданно сами собой, и тогда мы изумляемся, откуда они могли взяться? Тот, кому никогда не случалось падать в обморок, не знает, какие в это время представляются в клубах пламени дворцы и странно знакомые лица; тот не видал, какие носятся в воздухе меланхолические видения, недоступные простому взгляду; тот не вдыхал запаха неизвестных цветов, не внимал звукам таинственной мелодии, прежде никогда им не слышанной.

Среди упорных попыток уловить какой-нибудь след сознания в том состоянии ничтожества, в котором находилась моя душа, бывали минуты, когда мне казалось, что мне это вот-вот удастся. Очень ненадолго мне удавалось заново вызвать чувства, которые я мог испытать только в беспамятстве.

Эти тени рисовали передо мной, как какие-то большие фигуры подняли меня и безмолвно понесли вниз… потом еще ниже, все ниже и ниже, – до тех пор, пока меня не охватило головокружение при мысли о бесконечном нисхождении. Помнился мне также какой-то неопределенный, леденящий сердце ужас, хотя оно и было в то время сверхъестественно спокойным. Потом все замерло, как будто те, кто нес меня, преодолели границы безграничного и остановились, подавленные бесконечной скукой своих обязанностей. После этого душа моя припоминает ощущение сырости и темноты, и затем все сливается в какое-то безумие – безумие памяти, не находящей выхода из безобразного круга.

Внезапно звук и движение возвратились в мою душу – сердце беспокойно билось, и в ушах отдавался гул его биения. Затем пауза – и все опять исчезло. Потом снова звук, движение и осязание как будто пронизали все мое существо, и за этим последовало осознание существования без всякой мысли. Это продолжалось долго. Внезапно появилась мысль, нервический ужас и попытка понять, в каком состоянии я нахожусь. Следом за этим возникло пламенное желание снова впасть в бесчувственность и, наконец, быстрое пробуждение души и попытка пошевелиться. Тогда я полностью вспомнил судебный процесс, черные драпировки, приговор, собственную слабость, обморок. О том же, что было дальше, я забыл совершенно и вспомнил только впоследствии с величайшими усилиями, да и то лишь в общих чертах.

До этой минуты я не открывал глаз; я чувствовал только, что лежу на спине и не связан. Я протянул руку, и она тяжело упала на что-то сырое и жесткое; я замер на несколько минут, пытаясь угадать, где я нахожусь и что со мной случилось. Мне очень хотелось осмотреться, но я не решался это сделать: не потому, что боялся увидеть что-нибудь страшное; меня ужасала мысль о том, что я ничего не увижу. Наконец с замирающим сердцем я быстро открыл глаза, и мое опасение подтвердилось: меня окружала тьма.

Я с усилием вдохнул; казалось, густота мрака душит меня – настолько тяжелой была атмосфера. Продолжая лежать на спине, я попытался припомнить обычаи инквизиции и понять свое нынешнее положение. Мне был вынесен смертный приговор, и с тех пор, кажется, прошло довольно много времени, но мне ни разу не пришла в голову мысль о том, что я уже умер. Подобная идея, вопреки домыслам сочинителей, совершенно несовместима с существованием. Но где же я и что со мной? Я знал, что приговоренных к смерти казнят на аутодафе, и одна из таких казней была назначена на день моего суда. Отправили ли меня в темницу, чтобы я несколько месяцев ожидал там следующего костра?.. Я тотчас же понял, что это невозможно: инквизиторы не дают отсрочек своим жертвам!