Боясь лишиться последней надежды, я приподнял голову, чтобы взглянуть на свою грудь. Ремень туго обвивал мое тело, но только не там, куда опускался стальной серп!

Я уронил голову, и вдруг в моем мозгу возникло то, что следовало бы назвать недостающей половиной идеи об избавлении, первая часть которой лишь смутно явилась моему уму, когда я поднес кусок мяса к губам. Теперь мысль сформировалась окончательно – бледная, смутная, но все-таки полная. Я тотчас же с энергией отчаяния начал приводить ее в исполнение.

Уже несколько часов около скамьи, на которой я лежал, разгуливали толпы жадных и смелых крыс; животные устремляли на меня красные глаза, как будто ожидали, когда я перестану шевелиться, чтобы наброситься на меня. «К какой пище они привыкли в этом колодце?» – подумал я.

Несмотря на мои попытки отогнать их, крысы сожрали почти все, что было в миске. Я машинально махал левой рукой над миской, и в конце концов это однообразное движение перестало пугать этих тварей, и они то и дело пытались укусить меня за пальцы. Собрав остатки пропитанного маслом и пряностями мяса, я тщательно натер ими ремень, где только смог достать; потом убрал руку от миски и лег неподвижно, затаив дыхание.

Сначала животные были удивлены и испуганы этой переменой. В тревоге они отступили, некоторые даже вернулись в колодец. Но смятение продолжалось недолго. Я не напрасно рассчитывал на прожорливость этих тварей. Убедившись в том, что я больше не шевелюсь, две-три самые наглые крысы вскарабкались на скамью и начали обнюхивать ремень. Это было сигналом к нападению. Полчища крыс снова хлынули из колодца, взобрались на мое ложе и десятками топтались прямо на мне. Движение маятника их не пугало – увертываясь от него, они занялись намасленным ремнем. Крысы теснились, взбирались на меня, топтались у моего горла, тычась холодными носами в мои губы. Я задыхался от омерзения, которое невозможно описать. Но я понял: еще минута, и все это останется позади. Я чувствовал, что ремень ослабел, а значит, крысы уже перегрызли его. Со сверхъестественной решимостью я продолжал сохранять неподвижность.

Я не ошибся в своих расчетах и страдал не напрасно. Наконец я почувствовал, что свободен. Ремень висел на мне обрывками. Но маятник уже коснулся моей груди. Сначала он разорвал мешковину, потом нижнюю рубашку; взмахнул еще два раза – и жгучая боль пронзила мое тело. Но я уже готов был действовать. Едва я пошевелил рукой, как крысы убежали. Тогда, осторожным, но решительным движением я выскользнул из своих уз и из-под грозного меча. Я был совершенно свободен! Свободен – и в то же время в когтях у инквизиции!

Едва я сошел со своего ужасного ложа, едва сделал несколько шагов по полу тюрьмы, как движение адской машины прекратилось и я увидел, что она поднимается невидимой силой к потолку. Этот урок наполнил мое сердце отчаянием и показал, что все мои движения были подмечены. Я для того только избегнул этой смертной агонии, чтобы испытать другую! При этой мысли я окинул взглядом железные плиты, окружавшие меня. Было очевидно, что в моем узилище происходит что-то странное – какая-то перемена, которую я не сразу осознал. Несколько минут, похожих на сон, я терялся в напрасных, бессвязных догадках. Тут я впервые заметил источник света, освещавшего мою камеру: он шел из щели в полдюйма шириной, опоясывавшей всю камеру у самого пола. Я попытался заглянуть в это отверстие, но безуспешно.

Когда я привстал, мне вдруг открылось, в чем заключались перемены в моей темнице. Я уже упоминал о том, что, хотя рисунки на стенах и потолке имели достаточно четкие очертания, но краски поблекли. Сейчас прямо у меня на глазах они обретали невероятную яркость, которая придавала этим адским фигурам такой вид, что человек и с более крепкими нервами при виде них содрогнулся бы. Глаза демонов – живые, кровожадные, мрачные – устремлялись на меня из таких мест, где я прежде их даже не замечал, и блистали грозным пламенем, которое я тщетно пытался считать воображаемым.

Воображаемым? Но ведь при каждом вдохе мои ноздри втягивали запах раскаленного железа! В темнице становилось все жарче, и глаза, наблюдающие за моей агонией, разгорались все сильнее и сильнее! Безобразные кровавые рисунки окрашивались все ярче! Я задыхался – мне с трудом удавалось переводить дыхание. У меня больше не оставалось сомнений в намерениях моих палачей. О безжалостные! Демоны, а не люди!..

Я отступил к центру темницы. Теперь мысль о свежести колодца ласкала мою душу подобно бальзаму. Я припал к его краю и устремил взгляд в глубину. Блеск раскаленного свода освещал глубочайшие извилины колодца; но, несмотря на это, мой ум отказывался понять смысл того, что я видел. Наконец это вошло в мою душу – ворвалось в нее насильно, запечатлелось огненными буквами в моем ускользающем рассудке. О! Где взять слова, чтобы описать все это? О ужас! Только не это!

С жалобным воплем я отпрянул от колодца и, закрыв лицо руками, горько заплакал.

Жар быстро нарастал, и я снова открыл глаза, дрожа как в лихорадке. В комнате опять произошла перемена – на этот раз изменилась ее форма. Как и прежде, сначала я напрасно пытался понять, что происходит. Но мне недолго пришлось теряться в догадках. Я дважды спасся, и инквизиторы были раздражены – а значит, мне уже недолго оставалось играть в прятки с Костлявой.

Прежде комната была прямоугольной; теперь же я заметил, что два ее угла сделались острыми, а два, соответственно, тупыми. Эта трансформация происходила быстро, сопровождаясь глухим шумом и скрипом. В одну минуту комната перекосилась, но на этом превращения не закончились. Я уже не надеялся, что они остановятся; я готов был прижать к груди раскаленные стены, которые казались мне символом вечного покоя. «Смерть, – говорил я себе, – какая угодно, только не в колодце!»

Безумец! Как же я не понял, что они загоняют меня именно в колодец, что только ради этого меня окружили огнем? Мог ли я выдержать жгучее дыхание пламени, мог ли устоять на месте? Просвет между стенами становился все уже, и времени на размышления у меня почти не осталось. В самой широкой части раскаленного ромба зияла пасть колодца. Я хотел отступить – но стены, суживаясь, гнали меня вперед. Наконец настала минута, когда мое обожженное скорченное тело не находило себе места. Я уже не боролся, но то, что происходило в моей душе, выразилось в долгом крике, исполненном отчаяния. Пошатываясь, я стоял у края колодца, не смея заглянуть в него.

И вдруг послышался гул человеческих голосов, пальба, звуки труб! Могучий рев сотряс воздух, словно раскат грома! Огненные стены отступили. Кто-то схватил меня за руку в ту минуту, когда я, изнемогая, готов был упасть в бездну. То была рука генерала Лассаля. Французская армия вступила в Толедо: инквизиция была захвачена.

Не могу теперь в точности припомнить, где и когда я познакомился с очень красивым господином, бригадным генералом А. Б. С. Смитом. Без сомнения, кто-нибудь представил меня ему – вероятно, на каком-нибудь публичном собрании, происходившем где-то по какому-то важному поводу. Но кто это был – не помню. Дело в том, что наше знакомство сопровождалось с моей стороны своеобразным тревожным смущением, из-за которого у меня и не сохранилось определенного впечатления о времени и месте. Я от природы человек нервный – это у меня наследственное – и не всегда могу сладить с собой. Малейшая тень таинственности, малейшее обстоятельство, которое я не в состоянии себе объяснить, приводят меня в отчаянное волнение.