Бог его знает, что я хотел там найти. Обнаружение пули, застрявшей в березе, раззадорило меня. Я потребовал огня, чтобы осветить полутемное помещение мельницы. После многих высокомудрых предположений и бестолковых метаний мои слуги, наконец, отправились заготовлять лучину. Я и сам к тому времени внимательным образом осмотрел пол мельницы – особенно подле оконца. Кроме горсти просыпавшейся муки, клока сена, гвоздика и веревочки, ничего мне обнаружить не удалось. Разве что… На истоптанном земляном полу у окна под лавкой имелось в глине давнее, характерное углубление. Отпечаток был изрядно оплывший. Чувствовалось, что ему уже не один месяц, а то и год. А представлял он собой след от вдавленного в землю приклада!

Конечно, вам известно, княгиня, что перед тем, как выстрелить из ружья, надобно зарядить его. Сделать это сложнее и дольше, чем выстрелить. Происходит сие следующим образом: ружье упирается прикладом в землю, в дуло его засыпается порох, сверху кладутся пыж и пуля, которая впоследствии забивается в глубь ствола при помощи шомпола, по которому, в свою очередь, колотят молотком. От этого на земле, куда напирает приклад, остается характерная отметина – отпечаток от него.

Тут с лучинами явились люди. Я возжег их и стал заново осматривать помещение – теперь при свете. Углубление в виде приклада под лавкой хоть отчасти и расплылось, но, на мое счастье, было не затоптано – видимо, оттого, что вскорости над ним водрузили скамью. Я тщательно еще раз осмотрел его и подтвердил свой вывод: след не могло оставить не что иное, как приклад. Я отошел от окна и стал осматривать пол мельницы дальше. И тогда мне вновь улыбнулась удача. Под лавкой я обнаружил сработанный кремень.

Я снова вынужден попросить прощения за очередной урок, который должен вам преподать, но как вы, наверное, слышали, сударыня, ружья и пистолеты, что применяются в наш просвещенный век, являются кремневыми. Это значит, что запалом, который возжигает порох при выстреле, является кремень – тот же самый, что служит несносным мужчинам для высечения искры, чтобы воскурить трубку или сигару. Насаженный на курок ружья или пистолета, кремень в момент выстрела с силой ударяет об огниво, возжигает порох – взрыв которого в дальнейшем и выталкивает пулю из дула мушкета, ружья или пистоля. И вот в пыли и в грязи мельницы я вдруг обнаруживаю кремень! Разумеется, это ни о чем не может свидетельствовать с достоверностью – однако легко предположить, что именно в тот день, четырнадцатого января 1821 года, некто, вооруженный ружьем, пришел сюда на мельницу. Пришел с тем, чтобы убить Владимира. Он стал заряжать свой штуцер, но вдруг обнаружил, что кремень истерся. Он заменил его на новый, а старый, по оплошности или не придав значения, стряхнул на пол. Затем он навел дуло, высунутое из оконца мельницы, на Ленского. Дождался, когда я в ходе дуэли тоже направлю на того свой пистолет, – и выстрелил, да так, что раскат от его пальбы слился с грохотом, произведенным моим «лепажем». А дым и запах пороха остались внутри мельницы, и потому также были не замечены никем.

Воодушевленный, я выскочил из прохладного полумрака строения и велел везти меня домой. Люди мои, кажется, вздохнули с облегчением.

По пути я попросил обоих сидеть молча и даже песен своих заунывных не затягивать. Мне требовалось подумать. Из событий минувшего утра я сделал вывод, что мне непременно надо поговорить с секундантами – господином Зарецким и моим бывшим камердинером мосье Гильо, как бы неприятно мне ни было вспоминать былое, особенно в компании с первым.

Что ж! Это письмо, моя дорогая, я пишу спешно – в ожидании обеда, которым меня, возможно, моя любезная Анисья, наконец, покормит. Можно было бы вновь отложить его – а после вернуться к нему, тем более что мой конфидент в Петербурге, наверное, не станет доставлять вам каждую эпистолу поодиночке, а принесет, экономя свои подметки или подковы лошадей, всю корреспонденцию чохом. Но нет сил, как хочется поделиться с вами своей появившейся надеждой: а вдруг и впрямь я невиновен?! И пусть я даже не увижу и не услышу вашей реакции, но все равно: скажите, вы ведь будете рады за меня? Может быть, даже счастливы?

Я у ваших ног, я целую ваши руки и обещаю завтра написать еще, и в новой эпистоле клянусь уделить больше внимания не своим собственным заботам, но выражениям восторга и благоговения перед вами – каковые я неизменно испытываю.

Ваш Е.О.

Моя дорогая Татьяна Дмитриевна!

То, что происходило со мной вчера вечером… Право, нет в человеческом языке слов, чтобы выразить все чувства, обуревавшие меня, и описать происшедшие события… Любой гений слова в бессилии опустил бы свое перо! И я только потому берусь за него, что знаю: вы будете ждать моего послания. Вам интересно, что со мной происходит. Вы неравнодушны ко мне. О, как это приятно! Вы не представляете себе, насколько жизнь моя наполнилась светом и смыслом с тех пор, как вы полюбили меня! Если раньше мое существование было пустым и холодным, то теперь оно имеет свое оправдание – потому что я делаю то, что вы мне посоветовали делать, и потому что я впоследствии должен рассказать вам обо всем, что со мной происходило.

Итак, после того, как я нашел пулю в стволе березы, а кремень на полу мельницы, я возвратился в имение. Я был слишком возбужден, чтобы ехать с визитом к вашей маменьке, княгиня. Я приказал подавать обед. На сей раз кухарка расстаралась, а я отяжелел. Сняв лишь туфли, я прилег на диван и – дало знать мое раннее утреннее пробуждение – мгновенно погрузился в объятия Морфея.

Проснулся я лишь в седьмом часу. Солнце уже клонилось к закату, однако стояло еще высоко. Как же нравится мне июнь в наших широтах, когда день все длится, длится и никак не кончается – словно жизнь праведника или Мафусаила.

Я прошел по комнатам. Странная тишина царила в доме. Никто из дворни не попался мне на пути. Я вышел на крыльцо. Во дворе я тоже не увидел ни одного человека. Голова моя еще была тяжела от дневного сна, и я, конечно, подивился, что никого не встретил, – однако удивление, как и прочие мои чувства, оказалось глухим, словно притупленным. Я постоял на крыльце в раздумье, чем заняться мне теперь, после того, как я сделал столь поразительные открытия. Вдруг меня посетила мысль, что мне надобно обязательно сейчас поехать на могилу моего друга, бедного В.Л.

Неужели это правда? Неужели он пал жертвой не моей пули? Неужели другой злодей послал ему смертоносный свинец прямо в грудь? Я не мог поверить в это.

Я крикнул людей, чтобы седлали коня, однако молчание было мне ответом. За мое столь долгое отсутствие дворня моя, разумеется, разбаловалась. Теперь они, видать, все спали после обеда. Однако искать их, расталкивать, а потом распекать я не имел ни малейшего желания. Я прошел на конюшню и сам оседлал своего любимого жеребца. Гнедой радостно и непокорно косил глазом.

Я поскакал. Вы, конечно, помните, княгиня, что до Красногорья, имения Ленского, расстояние небольшое. Я ехал неспешно, почти шагом. Странный туман, последствие дневного сна, кружил мне голову. Я дивился полному молчанию, вдруг обуявшему природу. Ни единого ветерка не колебало купы деревьев. Облака, казалось, неподвижно застыли на небосклоне. Ни со стороны деревни, ни из лесу, ни с пастбищ не доносилось ни звука. Тишину вечера не нарушали ни клики пахарей, ни голоса ребятишек, ни песня баб. И мне все казалось, что наступившее затишье отчего-то тревожно. Будто надвигается что-то страшное и вскоре разразится буря или пойдет дождь – хотя безветрие и синее небо с взбитыми белыми облаками никак не предвещали перемены погоды.