Моим домашним это радости не доставило! Ко мне полетело многословное ругательное письмо отца с злющей припиской матери. Текст этого письма прочитал Бурысь, и это не прибавило доверия ко мне… Как-то допрос продолжался более четырёх часов. Меня зачем то заставили вспомнить и о Ростове, и о Фергане, Шадринске, и — особенно подробно — об Одессе… А у меня о последнем месяце в Одессе было, о чём умолчать… Короче — я запсиховал! И попросил Ефима — у него на складе был телефонный аппарат, чтобы не звонить из казармы, где полно ушей, — вызвать госпиталь и передать Майеру, что Боря приболел.

Уже на следующий день мимо нашей батареи, по делам врачебным, проезжал майор Майер, и сделал остановку по пути следования, чтобы осмотреть бывших пациентов…в их числе был я… Ещё через два часа трое с нашей батареи прибыли в госпиталь на обследование… Одного из троих, тоже москвича, Володю Власова — через месяц комиссовали по сердечной недостаточности, ещё одного перевели на лёгкие хозработы из орудийного взвода. А я три недели переписывал опять тетрадки Майера, рисовал. А он иногда даже разговаривал со мной на отвлечённые темы. Прописал успокаивающие таблетки, делал вливания хлористого кальция. Короче, на батарею я вернулся крепеньким и бодреньким, когда история уже завершилась. У Петляева сняли звёздочку с погона. Стал он младшим лейтенантом, а старшего офицера Давлюка сняли с должности и отправили в Североморск. Пистолет же продолжали искать ещё долго, но без особой активности. Досматривали вещи уезжающих в отпуск или демобилизованных, не только в казарме, но и по прибытии на борт рейсового парохода…

Рассказывая, я не забывал и об игре. Сперва меня теснили белые, а затем мне удалось то, что не раз восхищало Ефима, Юрия и комбата — подряд две «вилки», удар спаренными ладьями., и Апостол Лука мягко положил на клетку поля своего короля!

«Скажи мне, о Лука, откуда я знаю, что ты был лекарем при Павле-Савле, сдаётся мне, он был не слишком воздержан в питании…?»

«Он никогда не нуждался в услугах лекаря. Силён был и могуч. Лекарь и другое окружение ему нужны были для самоутверждения…гордыня…»

«Я тут, при первом вхождении на поляну эту, нечто непочтительное «ляпнул» — Хранитель ожёг меня ниже спины как хлыстом каким-то, до сих пор жжёт! Так теперь я понимаю — вы здесь не просто наблюдаете «За делом рук своих» — вы и живёте, и работаете…Да…»

«Кто среди родственников твоих врачебным делом занимается?»

«Племянница моя, дочь единственного старшего брата».

«Чем именно занимается?»

«А я толком и не знаю. Почти не общаемся. Скажу только, что мой младший брат ровесник ей. В детстве они лето вместе на даче проводили, как брат с сестрой. Тогда Я племянницу часто видел, а позже она уже не приезжала почти».

«Брат твой своё здоровье в бутылке утопил. От того и умрёт… А к племяннице своей обратись, рекомендую. Она женщина с душой, с разнообразными интересами, ей доверять можешь… Ты её советов слушай. Она дурного тебе не скажет, не сделает… И потом — ты ведь усвоил уже, что женщины мудрее мужчин… Вспомни, приведи пример тому…»

«Шли мы раз после вечерней смены с завода «Монометр» в сторону Курского вокзала, медленно шли. Лариса Ивановна и я. Мы ровесниками были, но она уже была в разводе и ребёнка имела… Я был почти влюблён в неё — такая царственная, гордая русская красавица — синеглазая, золотоволосая — жалел я, что на голову выше меня, а то бы… В общем, проводил я с ней политбеседу, как секретарь, нёс ахинею о светлом будущем, которое нам обещал Первый секретарь… Слушала Лариса, слушала задумчиво, так, свысока на меня тепло, по матерински глядела, а потом спросила: «А что, Боренька, Никита Сергеевич собирается из дальних стран нам людей завести?» «Нет» — говорю ошеломлённо… Тогда она горько так закончила: «Значит, люди те же останутся… Ну, и жизнь наша останется такой же… Прощай, мечтатель, тебе- налево, а мне — направо…До завтра!»

«Иди, Борух! Тебя отзывают…» — сказал вместо прощания Лука.

И снова я кубарем «полетел» в «нечто».

20. Хранитель. Лука

Я открываю глаза и вижу, что нахожусь в лесу. Лежу вытянувшись вдоль ствола упавшей берёзы, боком прижатый к ней. Под головой рюкзачок с веничками, мягко. Что-то подо мной тёплое постелено, наподобие серой солдатской шинели. Странно. Сапоги-портянки под стволом берёзы положены аккуратно. Когда я их снял? А ноги плотно и тепло окутаны кошмой какой-то. Тепло. Сумеречно. Вечереет или рассветает? А может, просто тучи собрались и ливень будет? Смотрю — возле меня двое возникли: Хранитель и Лука, узнаю… Одеты только снова чудно: Лука — в сереньком дешёвом мятом «пиджачке» и портках таких же, в сапогах кирзовых, на голове — велюровая новенькая зелёная шляпа. Хранитель — в сапожищах яловых, брюках кожаных чёрных, ватнике-телогрейке, а на голове — картузик-прибалтийка. Смотрят молча оба мне в глаза… Пытаюсь пошевелиться, чтобы сесть или встать даже… Хранитель жестом руки меня удержал. Лука повёл себя странно — стал сухонькой ручкой, длинными мягкими пальцами мне глаза шире раскрывать, в глаза внимательно всматриваться. Потом рот мой раскрыл, сказал хихикнув: «Ну, Ксаврик, раскрой свою грязную пасть, покажи язык!» И пояснил: «Не мни, что ты один почитываешь Мартина Андерсена…». Ещё он мне пульс считал, мочки ушей мял. Хранитель молчание хранил. Я взбеленился:

«Ты, Хранитель, плохо меня оберегал. Некачественно, как в одной хорошей книжке говорится…»

«Чем же ты, раб, недоволен?» Лука в то время на ствол берёзы присел, ручки потёр удовлетворительно, голову склонил, слушать внимательно приготовился.

«Ты ещё в самом раннем детстве, в Кисловодске, куда в санаторий взяла меня мама, позволил мне, крохе, у зеркального водопада споткнуться, об острый камень глубоко лоб разбить — чуть ведь не помер я!»

«Жизни твоей тот случай не угрожал. Небольшое сотрясение мозга было признано целесообразным, и ещё на всю жизнь приобрёл ты особую примету, а это в дальнейшем было тебе полезно. Уже потому, что имел эту отметку не годен ты стал для работы в неких «службах», которые тебя бы завербовали. Твой шрам не изуродовал тебя, верно?»

«Верно. Это по твоей милости я не сумел сделать цветную «наколку» на руке в Новороссийске? Так хотелось иметь акулу, пронзённую якорем и надпись на английском: «Гуд винд, френд!» Чем тебе такая «особая примета» помешала? Я две недели не купался — трафаретку оберегал…»

«Такая «особая примета» могла для тебя опасной стать.