Упрямая, упрямая девчонка. Господи Иисусе, она просто иногда бесит меня.

— Я устала, Кэл.

— Тогда я лягу с тобой. Подвинься.

Она не двигается. Скрещивает руки, и уголки ее пухлых губ опускаются вниз. Как будто это может что-то сделать, кроме как разжечь меня еще больше. Так что я низко наклоняюсь, поднимаю ее, несмотря на слабые протесты, и осторожно перекладываю. Затем устраиваюсь поудобнее, притягивая ее в свои объятия.

О, черт.

Моя душа вздыхает долго и громко. Я удивлен, что она этого не слышит. Я абсолютно счастлив из-за этой крошечной, но могущественной девушки, которую я, наконец, снова держу рядом. Последний год в колледже, вдали от нее, был мучительным. Вечеринки. Девушки. Интрижки. Мне ничего из этого не нужно. Единственное, чего я сейчас хочу, так это вести себя как избалованный мальчишка, когда она хватает меня за футболку и дергает.

— Эй, — кричу я, разжимая пальцы, которыми она теперь крепко вцепилась мне в волосы на груди.

— Что? Ты такой ребенок.

Сначала я растираю сосок, а затем переплетаю наши пальцы, чтобы она не могла сделать это снова.

— Позволь тогда мне добраться до твоего центра и пару раз быстро подергать ковер. Посмотрим, не заслезятся ли у тебя глаза.

— Кэл. — Она шлепает меня. Сильно, но я смеюсь. — Это мерзко.

Иисус.

Если она думает, что это мерзко, то она не захочет заглянуть во внутреннюю работу моего грязного разума. С ее задорными сиськами, прижатыми к моей груди, и теплом ее киски, прожигающей дыру в моих джинсах, она является воплощением невежества.

Я и мой член? Да… у меня с ним было немного разговоров по душам с тех пор, как я вошел в эту комнату и увидел ее, разложенную на кровати в коротких шортах и едва заметной майке. Белой. Без бюстгальтера. Даже сейчас я его уговариваю.

Она извивается напротив меня.

Я стону.

— Не двигайся, — отчитываю я, протягивая руку вниз, чтобы остановить ногу, которая подкралась слишком близко к моему твердеющему стволу.

Бля, чувак. Работай со мной.

— Почему? — она запрокидывает голову, эта милая невинность написана на ней. Она понятия не имеет.

Невежественная.

Такая чертовски невежественная.

— Я думал, ты устала.

— Устала, — парирует она, прежде чем тут же закрыть глаза.

Она кладет руку мне на сердце и притворяется, что спит, а я притворяюсь, что не смотрю прямо в вырез ее майки.

Трахни. Меня.

Я вижу намек на тугие бутоны коричневого цвета. У меня текут слюнки. Я заставляю себя смотреть куда угодно, но только не туда, когда все, что я действительно хочу сделать, это снять с нее эту майку, пробраться языком вниз по ее шее и сосать эти идеальные соски, пока она не начнет извиваться подо мной.

Есть так много развратных вещей, которые я хочу сделать с ее почти шестнадцатилетним убийственным телом. Но я повторяю слова, которые покончат со мной и моими многообещающими юридическими стремлениями: несовершеннолетняя, несовершеннолетняя, несовершеннолетняя…

В штате Айова в девятнадцать лет меня технически могут обвинить в изнасиловании, если я хоть пальцем трону ее до ее шестнадцатилетия, которое наступит через три недели.

Но даже тогда она не позволит мне прикоснуться к ней. Она не думает обо мне так. Никогда не думала. У нее подростковая «влюбленность» в моего брата, а я официально «во френдзоне». И это раздражает больше, чем любые волосы, которые дергают на моем теле. Черт, я бы сам их вырвал, один за другим, если бы она смотрела на меня так, как смотрит на Киллиана. Дерьмо в том, что… Киллиан отвечает на некоторые ее чувства. Я вижу, как он смотрит, когда думает, что никто не видит. Меня ждет пожизненная пытка, если эти двое сойдутся. Это, черт возьми, прикончит меня.

Но я никогда не перестану бороться за нее. Никогда. Киллиан не знает Мавс так, как знаю я. И никогда не узнает. Он не знает, что она прыгает в свою кровать с расстояния в метр после того, как выключает свет. Или что она ест стручковую фасоль прямо из банки, холодной, не потому, что ей не терпится, а потому, что она любит ее такой. Или что у нее чуть-чуть дергается правый глаз, когда она готовится извергнуть свой сарказм.

Нет. Она моя. И точка. Он не сможет получить ее.

Изо всех сил пытаясь игнорировать этот черный камень от него, который она держит на своей тумбочке, я слушаю приглушенное шоу на TV Land. Боже, как же я люблю причуды этой девушки. Старые шоу. Старые фильмы. Старая музыка. Старая одежда. Она пропитана классикой насквозь. Такая полная противоположность ее снобистской семье.

— Как рот, Лебедь?

— А как ты думаешь? — огрызается она, все еще зажмурив глаза.

— Я думаю, тебе нужно еще немного обезболивающего, чтобы обуздать эту дерзость. Вот что я думаю.

Блестящие глаза цвета травинок после сильного дождя распахиваются и впиваются в меня.

— Ты не должен быть груб с пациентом после операции. Это против правил, — саркастически отвечает она. Я могу сказать, что ей трудно говорить.

— Тебе не делали операцию, Мавс. Тебе вырвали два зуба мудрости.

— Ну, они сделали мне анестезию, и каждый раз, когда тебе делают анестезию, технически это считается операцией.

Я не спорю. Это бессмысленно.

— Что я могу сделать?

— Ничего, — тихо говорит она. Я заправляю ей за ухо прядь этих густых блестящих шоколадных волос, которые так люблю. На этот раз ее глаза закрываются. Она выглядит счастливой и умиротворенной. Она выглядит так правильно рядом со мной. Боже мой, я люблю ее. Она взрослеет и становится изысканной женщиной.

— Голодна?

Плечо, на котором она не лежит, поднимается. Это значит «да».

— Я не могу есть твердую пищу еще три дня, — бормочет она.

Челюсть моей девочки опухла и начала желтеть с одной стороны, где у нее явно будет синяк. Если бы я мог забрать себе всю ее боль, то сделал бы это. За один удар сердца.

— Тогда хорошо, что я принес твое любимое нетвердое лакомство.

Она вскакивает, используя мой живот как рычаг. Практически выталкивая весь воздух из моих легких.

— Ты не сделал этого!

Ее глаза блестят. Буквально. Как звездная пыль или лазерные лучи. А ее улыбка? Иисус. Это заставило бы любого здравомыслящего человека делать глупые вещи, чтобы удержать ее. Она выглядит такой чертовски взволнованной, что мне хочется поцеловать ее, прижаться к ее губам, выплеснуть все, что я сдерживаю все эти годы. Вместо этого я кладу руку себе под голову