Вот мы уже в Сент-Луисе и видим, как он переменился с прежних времен. Огромные портовые склады вышиной с гору. Все вольноотпущенные рабы собрались сюда, как выводок душ, и все лица, что видишь у реки, – черные, коричневые, желтые. Нет ни одного места, которого не коснулась бы их работа. Они таскают, кантуют и стропалят. Но выглядят уже не как рабы. Их десятник – черный, и командный рев вырывается из черных легких. И прежних кнутов больше нет. Уж не знаю, но мне кажется, так лучше. Но все-таки ни одного индейского лица мы с Виноной не видим. Мы не задерживаемся, чтобы отыскать червоточину в этом новом процветании. Нет, мы проносимся по городу, и что-то в нем есть неплохое, хотя, по всей правде, Сент-Луис обнищал из-за прошедшей войны, там и сям еще стоят разбитые снарядами дома, хоть и строительство в городе идет. У меня такое чувство, что здесь соприкасаются два мира. Американец ли я? Не знаю. Мы с Виноной занимаем свои места в отсеке пятого класса вместе с другой нечистой публикой. Путешествовать по реке – сплошное удовольствие. Старушка Миссисипи по большей части покладиста, и шкурка у нее ровная и мягкая. Что-то очень старое и все же такое юное. Река никогда не покрывается морщинами, разве в шторма. Нам выпадает хорошая погода, хоть леса вдоль реки и скованы льдом, по берегам тянутся бесконечные мили белых листьев-фестонов. Лианы оплетают замершие деревья, изморозь обертывает их, и уже начинаешь думать, что в этом лесу водятся ледяные змеи. Потом начинаются огромные просторы ферм и хлопковых полей в ожидании заблудшего солнца и земля под табак, расчищенная огнем. Эти небеса, которые Господь охотно показывает и не может не приукрасить роскошным бледным светом. Хоть я и озираюсь по-прежнему, боясь, что за нами следят, но не могу не найти утешение в этих мощных водах.

Моя милая Винона исцеляется от ужасного зрелища бойни, снова начинает разговаривать – теперь она как цветок, что своей красой посрамит и весну. Знаменитый цветок, который, видно, распускается в морозы. Прелестное дитя с ароматным дыханием, ее руки и ноги благоухают любовью и красотой. Я думаю, ей, моей дочери, пятнадцать лет, но кто скажет. Я зову ее так, хоть и знаю, что она мне никакая не дочь. Ну хорошо, скажем, приемная дочь, подопечная, плод странного, запрятанного глубоко в душе инстинкта, который даже от несправедливости урывает себе крупицу любви. Ее ладони как две карты родной земли – линии старыми тропами тянутся к дому. Ее прекрасные мягкие руки с изящными пальцами. Ее прикосновения, подобные правдивым словам. Дочь, которая мне не дочь, но которой я как могу стараюсь быть матерью. Разве не это – моя задача в сей юдоли, где подстерегает ненасытная смерть? Наверно, так. Не иначе. Грудь у меня раздувается от безумной гордости, что я возвращаю Винону домой. Мы отбили телеграмму из Сент-Луиса, что едем, – после того, как мы достигли реки, я уже не решался подавать знаки. Так и вижу Джона Коула – как он получил весть и стоит с трепещущим сердцем, надеясь на приезд Виноны. На крыльце, вглядываясь в даль – не летят ли домой две пташки. Часть пути из Мемфиса нам предстоит проделать пешком – есть перегоны, где дилижанс не ходит. Но мы будем идти вперед, разглядывая фермы и зная, что с каждым шагом становимся все ближе и ближе к дому. Какие бы опасности и ловушки нас ни подстерегали, мы достигнем момента будущей встречи. Так думал я про себя. Широкая река скользила назад под плоским днищем парохода. Хоровое пение пассажиров и молчание карточных игроков. Всю работу на пароходе исполняли чернокожие, словно везли избранные белые души в рай. Момент, когда что-то остановилось, зависло в воздухе. Сладостный путь по реке.

Добрались до Мемфиса. Я знаю, что моя одежда страшно воняет. Панталоны пропитаны мочой и калом. Ничего не поделаешь. Но мы ночуем на постоялом дворе, моемся, а на следующее утро, собираясь снова в путь, чувствуем, как вши выползают обратно на чистое тело. Ночью они прятались в швах нашего платья, а теперь, словно эмигранты по старой Орегонской тропе, ползут по странной Америке наших тел.

Долгий холодный путь до Париса. Вот уже ферма виднеется вдалеке. И мы в объятиях Джона Коула.

Это Джон Коул говорит Розали и Теннисону, что мне теперь придется ходить в платье. Я рассказал ему все перипетии в нашей постели – все, что случилось, все мелкие подробности и все крупные. Рассказал ему все, описал печальную кончину Старлинга Карлтона. Джон Коул говорит, что в делах человеческих часто соперничают три вещи. Истины борются между собой. Такова жизнь, говорит он. Лайдж Маган любил этого потного толстяка и сильно опечален его смертью, но Джон Коул не говорит ему, что это я прикончил нашего товарища. Джон Коул встал бы драться плечом к плечу с этим человеком, да часто и вставал, и закрыл бы его собою от беды, но тот был не прав, когда надумал и решил убить Винону. Чертовски, по-черному не прав. Джон Коул говорит Лайджу – мы не знаем, что грядет, но лучше всего, если никакого Томаса Макналти здесь не будет. Розали не поднимает шуму из-за этого. Теннисону вроде бы наплевать. Он по-прежнему разговаривает со мной, но так, словно я женщина. Очень вежливо и приподнимает шляпу, когда со мной здоровается. Доброе утро, мэм, и все такое. Доброе утро, мистер Бугеро. Так мы и живем. Плачущая горлица находится в цветущем здравии, но пока не покидает нашего обиталища. Джон Коул таскает ей контрабандой лакомые кусочки со стола. Это не преступление.

Мы сидим, законопатившись в доме, до весны. Снаружи ярятся обычные злые бури. Джон Коул взялся учить Винону – для этого он купил две книги: «Современный письмовник американских дам и джентльменов для дел коммерческих, гражданских, любовных и брачных» и «Улучшенную грамматику английского языка». Винона будет говорить и писать не хуже императора. Сугробы нарастают у стен амбара. Прикрывают могилы, в которых кое-как зарыты Тэк Петри и его ребята – уготованные им для долгого сна. Прикрывают спящие корни вещей. Прикрывают сбежавших преступников, сирот, ангелов и невинных. Прикрывают долгие леса.

Потом приходит весна, и из лесов слышатся зовы других горлиц. Генерал Ли склоняет голову набок. Ко-ко-ко-рико, скоро она будет искать себе пару. Когда крыло заживет, я ее, конечно, отпущу. Ко-ко-ко-рико. Горлицы ищут друг друга, как падучие звезды. Как совы в Теннесси. Как любая тварь, черт бы ее побрал.

Когда наступает настоящая весна, приходят вести из далекого Вайоминга. Капитан Соуэлл убит неизвестно чьими руками, и в отсутствие обвинителя майора Нила освободили. Мы узнаем, что его отпустили в отставку с почестями и он уехал домой в Бостон. Наверно, решил послать к черту такую армию, которая сажает его под замок. Мы не знаем, что случилось с предъявленными ему обвинениями, и совсем ничего не знаем о том, как идет расследование смерти бедного Старлинга. Может, на немца всем плевать. Мы смотрим на дело со всех сторон, как Генерал Ли, когда она что-нибудь разглядывает, склонив голову набок. В конце концов мы начинаем надеяться, что это хорошие новости. Джон Коул очень обеспокоен – ему кажется, что Сайлас Соуэлл был в какой-то степени прав. Индейцы не вши, которых нужно выжигать из швов одежды по всему миру. Свидетель тому – его собственная прабабушка у него в нутре. А я, как всегда, еду прицепом к Джону Коулу. Не будь я снайпером, мы бы, может, никогда этой беды и не увидали, говорит Лайдж Маган. Я вовсе не хотел стрелять в девочку. То было давно, говорит Джон Коул, то было давно. Много воды утекло, черт ее дери со всеми потрохами. Майор кричал, чтобы я перестал, так почему я, будь я проклят, не перестал? – спрашивает Лайдж. Забудь об этом, вот и все, отвечает Джон Коул. Я думаю об этом каждую божью ночь, отвечает Лайдж, можешь не сомневаться. Я не знал, говорю я. Да, говорит он, каждую божью ночь.