Капитан Секстон – я наконец расслышал его имя – теперь так же завелся, как и майор, и ему совсем не нравится повышенный тон майора, вот ничуточки. Я приехал отсюда из самого Бостона, чтобы помочь своему капралу и высказаться в его защиту. Подсудимый здесь не я. Я такого и не утверждал, говорит председатель. А однако, черт побери, прозвучало это именно так, говорит майор. И как треснет кулаком по столу. Бумаги и стаканы аж подскочили. Кто был вторым свидетелем против вас, спрашивает председатель суда. Какой-то немчишка по фамилии Сарджон, отвечает майор. О, я его знаю, говорит капитан, это ведь Генри Сарджон? Да, говорит майор. Генри Сарджон – лейтенант разведчиков в форте Ливенворт, как же, говорит капитан. Вызову-ка я его. И Секстон приостанавливает рассмотрение моего дела до тех пор, когда можно будет вызвать Сарджона. Господи милостивый.

Думаю, будь на месте председателя сам Вельзевул, я бы и то так не тревожился. На всем божьем свете есть один человек, которому я не хотел попадаться на глаза, и это Сарджон. Почему, во имя всего такого-сякого, он должен был оказаться в этом самом форте? Но наверно, даже будь он за сто миль отсюда, его бы все равно вызвали. Разрази меня гром. Так что я еще несколько дней хлебаю баланду и высираю съеденное. У человека может быть сколько угодно высоких мыслей, и они теснятся в голове, как птицы на ветке, но жизнь не хочет просто так смотреть, как они там сидят. Она их обязательно перестреляет. Все снова собираются на суд, и Сарджон тоже. Клянусь Богом, Сарджон теперь лейтенант, а говорят, что здешние разведчики в основном полукровки – от ирландских отцов и индеанок-матерей. Это должно быть смешно, но мне как-то не хочется смеяться. Майор Нил на новое заседание не приходит – мне сообщают, что он имеет право так поступить, поскольку находится в отставке. Председатель суда спрашивает Сарджона, что он знает об этой истории и что случилось с Соуэллом, черт его дери. И коротышка-немец рассказывает, что знает – а именно то, что он ничего не знает. Против майора Нила завели дело, арестовали его, а потом Соуэлла нашли убитым и суд объявил о прекращении дела. Больше ему, Сарджону, ничего не известно. Тут он смотрит на меня – пристально, как карточный шулер. И придвигается ко мне совсем близко, чтобы разглядеть. Я чуть не закричал «Черт побери», хотя мне запрещено подавать голос. Ибо дыхание немца смердит, как дохлый труп. И тут он говорит: это человек, который убил капитана Карлтона. Кого, переспрашивает очень удивленный председатель суда. Капитана Старлинга Карлтона, у меня на глазах, говорит немец, и я давно высматривал его убийцу. Я не сомневался, что узнаю его, когда увижу, и пожалуйста, вот он. Температура в суде опасно понизилась, и я понял, что мое дело плохо. Меня отвели обратно в камеру, а суд, надо думать, продолжал совещаться, и через несколько дней мне предъявили новое обвинение, на этот раз – в убийстве. Суд решил, что я виновен. Так мне сказали.

Ну надо полагать, я и впрямь виновен. Не знаю, сколько людей любили Старлинга Карлтона, но даже если совсем немного, я был одним из них. Но он поднял руку на Винону. Я не видел другого выхода и сейчас не вижу, как ни кручу в голове тот день. Капитан Руфус Секстон объявляет, что суд признал меня виновным, так что меня будут держать в цепях, а когда придет время, выведут и расстреляют. Никто не заступается за меня – что можно сказать в мою защиту?

То были страшные дни. Мне позволили написать Джону Коулу и сообщить ему эту новость, и он приезжает из Теннесси, но ко мне его не пускают, так как я осужденный преступник. Я горько сожалею об этом, но, наверно, в конечном счете это ничего не меняет – ведь, если вдуматься, я ношу Джона Коула в себе. Я воображал его рядом с собой, представлял себе, как целую его лицо. Воображал, как он говорит мне ласковые слова, а я отвечаю, что лучше его нет никого на свете. Я не собирался покинуть этот мир, не сказав напоследок еще раз, что люблю Джона Коула, пускай даже его нет рядом и он не слышит.

Злоба пожирает того, кто злится. Но будь я убийцей, я хотел бы убить того немца. Я так говорю, потому что это истинная правда. Иные скажут, что он выполнял свой долг – каким его видел. А я скажу, что он просто любитель совать нос не в свое дело, черт бы его побрал, и все тут. А кто убил до смерти капитана Соуэлла? Никто не знает, и я так думаю, что никто никогда не узнает. Как сказал Джон Коул, капитан имел право на свою точку зрения, и это следует уважать. Нельзя просто так прийти и всех перерезать, как толпа королей Генрихов. Господь не таким задумывал этот мир.

И вот мне обсказали приговор, а за окном лето вовсю. Огромный драгоценный камень солнечного света висит высоко на стене. И я вспоминаю, как часто ехал через подобный жар с жаждой в сердце, желанием встретить то, что принесет мне грядущий день, и больше ни с чем. Я слышу, как по пятницам заключенных выводят и расстреливают. И меня расстреляют на рассвете, «из огнестрельного оружия», так они приговорили. И будет день без меня, а потом ночь без меня, и с тех пор меня уже никогда не будет. Я так понимаю, жизнь хочет, чтобы мы страдали и умирали. И от этого уже приходится плясать. Еще ребенком выходишь в круг и пляшешь, огибая препятствия, пока не дойдешь до скрипучей кадрили старости. Но я пытался понять, как это все случилось, и почему все кончилось именно так, и в какой момент меня столкнуло с истинной тропы, но ничего такого не видел. Что я сделал, на самом-то деле? Я спас Винону. В этом было утешение. Если б у меня был какой-то способ спасти ее, не разрубая лицо Старлингу, я бы так и поступил.

Я написал Джону и еще – поэту Максуини, просто попрощаться, но получил ответ от нашего старого товарища мистера Нуна, что поэт Максуини покоится с миром и весьма прискорбно слышать, что скоро то же случится и со мной. Он не стал называть, что именно. Джон Коул написал мне письмо, от которого разорвалось бы сердце и у палача, а вместе с ним засунул в конверт послание Виноны, на какие она мастерица. Она вложила туда какой-то полевой цветок. Образцовый почерк. Ферма Магана, Парис. Третье июня тысяча восемьсот семьдесят второго года. Дорогой Томас, мы в Теннесси по тебе очень скучаем. Лайдж Маган говорит, что, если только армия тебя отпустит, мы зарежем упитанного тельца. Он вспахал ближние поля, и ему тебя ужасно не хватает, потому что никто не умеет управляться с этими негодяйскими лошадьми так, как ты. У меня времени осталось только сказать, что я тебя люблю, потому что Джон Коул уже грызет удила, так ему не терпится ехать в город. Я ужасно по тебе скучаю. Душа у меня болит. Твоя любящая дочь Винона.

До этого я еще как-то держался.

Не знаю точно, но, скорей всего, мне сорок. Помирать вроде рановато, но многие, кто пал на войне, были и моложе. Я много видел, как молодые умирают. Об этом особо не думаешь, пока не приходит твой собственный час. Я знаю, что числюсь в расстрельном списке и что рано или поздно дойдет черед и до меня. Ну вот, мой день приближается. К двери прибивают печатное извещение. Вы не поверите, какой пот меня от этого прошиб. На сердце лежит камень боли и тоски, и вообще христианину такое совсем негоже. Теперь меня пожалела бы даже крыса, что крадется вдоль стенки. Я сам ничего не стою даже в собственных глазах. Ни даже линденмюллеровского цента. Голову заливает потопом страх, а ноги ледяные. Тут я начинаю выть. Приходит тюремщик. Его зовут Плезант Хейзелвуд, и он, как я полагаю, сержант. Нечего тут выть, это все равно не поможет, говорит он. Я раскачиваюсь взад-вперед, как пьяный. Страх прожигает мне брюхо, словно там поселилась семья мексиканских перцев. Я ору на тюремщика. Почему никакой Бог мне не поможет? И никакой человек тоже, говорит он. Я бегу вдоль стены, как слепая крыса. Будто жду, что наткнусь на нору. У меня все отняли. Стою, тяжело дыша. Нет битвы тяжелее этой. Сержант Хейзелвуд становится вплотную ко мне, стискивая ладони, похожие на двух новорожденных щенков, а потом хватает меня за руку. Я тысячи таких, как ты, перевидал, и это вовсе не так тяжело, как кажется. Добряк, а уж безобразен, что твой лось. Вроде ангела, посланного ко мне в обличье жирного ключаря, воняющего говном и луком. Но это не помогает. Если честно. Дьявол уже прокомпостировал мой билет, а Бога тут и близко не было. Как мне с Ним примириться, если Его здесь нет? Я снова погружаюсь в яростное уныние, словно камень, брошенный в пучину.