Все они после воздушного налета остались погребены в одном подвале. Он достал из бумажника фотографии.

– От этой сестры, – сказал он, – мы нашли только туловище. Во время бомбежек мы много молились.

Садясь в джип, мы с двумя солдатами недоуменно обсуждали, почему он вообще с нами разговаривает; если бы сорок два наших родственника были убиты немецкими бомбами, мы бы не стали мило беседовать с немцами.

Вокруг нас собралась толпа; собрать толпу в любом месте очень легко – поскольку с немцами никто не разговаривает, кроме как по официальному поводу, достаточно просто сказать «Guten Tag», и они сбегутся. Это их стремление подружиться больше всего повергает нас в недоумение. Толпа была разношерстной, и все говорили одновременно. Я спросила их, когда в Германии дела пошли плохо, – потому что мой редактор дал задание об этом спросить. Я поспорила сама с собой, что угадаю ответ, – и выиграла.

– Дела в Германии идут плохо с 1933 года! – громко сказали все.

Я ответила: нет, я имею в виду военное время. Тогда все плохо с 1941 года. Почему? Из-за бомб.

– Danke schön, – сказала я. Потом спросила, на какую форму правления они рассчитывают после войны. Ответ снова угадала.

– Демократия! – закричали они.

Но однажды, в другой деревне, все вышло гораздо лучше и честнее. Женщины ответили, что если у них достаточно еды и они могут жить спокойно, то им все равно, кто бы ими ни правил. Заметьте: кто. Мужчины сказали, что они последние одиннадцать лет не говорили о политике, поэтому больше в ней не разбираются. Тем не менее демократия – прекрасное слово, и в Германии любят его использовать. Затем я спросила их (для своего редактора), ездили ли они куда-нибудь во время войны, может, кто-то путешествовал в Париж? Никто никуда не ездил; у них была работа, и они здесь ее выполняли, какой бы она ни была, по двенадцать часов в сутки. После этого разговор свелся к обычному осуждению нацистов.

Мы решили развеяться и проведать друзей, так что отправились на набережную Рейна, чтобы навестить ребят из воздушного десанта. Это каменные джунгли, по которым американские солдаты перемещаются пешком или на велосипедах. Командный пункт роты располагался на кондитерской фабрике, и нас повели посмотреть на гигантские запасы сахара, шоколада, какао, масла, миндаля и готовых конфет. Затем нас провели в огромный винный погреб, всего один из трех, которые они обнаружили. Дальше – мучной склад, где было столько муки, сколько никто из нас никогда не видел. Потом (а к этому моменту все мы уже были в ярости, думая, как хорошо жилось немцам) мы прошли в скопление фабричных зданий, используемых как общий продовольственный склад, и с гневом смотрели на комнаты, полные голландского и французского сыра, португальских сардин, норвежских рыбных консервов, всевозможных джемов и консервированных овощей, бочек с сиропом. Раньше мы видели частные запасы, которые сохранились у немцев по всей стране, так что эта небольшая часть складских резервов только еще больше убедила нас, что немцы не отказались от масла в пользу пушек, а очень даже неплохо производили – или воровали – и то и другое. Мы решили, что немцы могли бы позволить себе поголодать следующие пять лет, просто чтобы догнать остальную Европу.

Несколько немецких женщин сидели за белой лентой, отделявшей зону под контролем военных. Они смотрели на свои дома. В этих домах не осталось ни крыш, ни окон, у некоторых – и стен, почти все в этих домах разнесло взрывами, но все-таки женщины сидели и скорбно охраняли свои владения. Когда их спросили, зачем, они зарыдали. Мы все видели чудовищные и невообразимые страдания, которые люди принимали безмолвно, так что плач нам не очень по душе. Особенно когда люди плачут над мебелью.

Мне вспомнилась деревня Орадур-сюр-Глан во Франции, где немцы заперли всех мужчин, женщин и детей в церкви и подожгли ее, а после того как сожгли людей, сожгли и деревню. Вот чрезмерно радикальный способ уничтожения собственности, и это лишь один пример из множества подобных случаев. Что касается мебели – немцы сами научили все народы Европы не плакать над такой мелочью.

Чуть ниже по реке американская военная администрация регистрировала немецких граждан в деревнях. Немцы выстраивались в очередь по четыре человека, проходили в маленький домик, где надо было оставить отпечаток пальца на листке бумаги. В награду они получали огромное удовольствие от обладания еще одним кусочком официальной печатной продукции, подтверждавшим, что они живут в этой деревне.

– Все идет нормально, – сказал молодой лейтенант-десантник, командовавший здесь. – Если они начинают толкаться в очереди, я просто говорю что-нибудь громким голосом и, боже мой, они тут же возвращаются в строй.

За время войны в этой деревне погибло десять мирных жителей; за последнюю неделю немецкие снаряды убили еще семерых. Мы поговорили с несколькими немками об ужасах войны.

– Бомбы, – говорили они, – о боже, бомбы. Только на эту деревню упало две тысячи восемьсот бомб.

– Не сходите с ума, – отвечали мы, – если бы это было правдой, от деревни не осталось бы и следа.

– Мы совсем рядом с Кёльном, – сказали они (до Кёльна было километров пятнадцать).

– Это не одно и то же, – ответили мы.

– Ах, бомбы, – повторяли они, твердо уверенные, что их деревню стерли с лица земли и все они погибли.

Бомбы продолжают падать, хоть уже и не в этом районе, но бомбардировщики пролетают ежедневно, и пока в небе стоит этот ровный гул, немцы помнят о войне. Только по эту сторону Рейна немцы радуются поражению, а на другом берегу продолжают работать немецкие зенитки. Вчера они успешно сбили B-26, поднялась колонна черного дыма размером с гору. Всем нам это напомнило погребальное кострище. Танки 13-й бронетанковой дивизии действовали на том берегу, неподалеку от горящего самолета, но экипаж попал в окружение, и никто не мог их вызволить. С наблюдательного пункта 505‑го полка десантники видели, как четверо мужчин выбрались из самолета. Это было примерно в час дня в ясную погоду. А в шесть часов начался один из самых странных эпизодов, который кто-либо здесь видел за всю войну, – а тут было несколько человек, переживших все четыре миссии 82-й дивизии и Битву за выступ, то есть, по сути, видевших все.

На противоположном берегу Рейна кто-то начал размахивать белым флагом. Поначалу никто не обратил на это внимания. Затем к причалу спустились несколько человек под флагом Красного Креста. В бинокль мы разглядели медика, священника и двух немецких солдат с носилками. От нашего берега отчалило десантное судно, импровизированный санитарный катер, который хорошенько прикрывали наши пулеметы на случай, если все это было зловещей хитростью. Вот на обоих берегах Рейна собралась публика – обычно в этом районе никто не рисковал передвигаться при свете дня, и даже ночью стоило соблюдать осторожность. А теперь мы стояли на солнце и глазели. Немцы медленно спустили к нашему судну еще трое носилок. Мы видели на той стороне гражданских, детей, немецких солдат; все смотрели на нас, мы – на них. Не верилось, что мы все просто стоим, – каждый был готов быстро нырнуть в укрытие. Затем судно поплыло к нам, но из-за течения дрейфовало ниже по реке, и мы пошли за ним по берегу, будто зрители на ипподроме, которые идут вдоль арены, чтобы разглядеть, как финишируют лошади. Судно причалило, и наш медик, который отправился забрать тех четырех раненых, выживших членов экипажа B-26, крикнул нам очистить берег. Крауты сказали, что дадут время разгрузить санитарный катер, а затем откроют огонь. Получается, война встала на паузу примерно на час – на фронте протяженностью в сто метров.

– Никогда не видел, чтобы крауты были так любезны, – сказал один солдат, пока мы брели обратно к зданиям, где не будем столь привлекательными мишенями.

– Они просто знают, что наши танки рядом, – сказал другой. – Крауты не ведут себя хорошо просто так.

DP (перемещенные лица) говорят, что крауты никогда не ведут себя хорошо. В этой части Германии десятки тысяч русских, польских, чешских, французских, югославских и бельгийских