согласились друг с другом. Мы обсудили американскую армию и снова во всем согласились. Мне рассказали о чудесах России, где я никогда не бывала, и настоятельно рекомендовали посетить Крым летом, поскольку там невероятно красиво. Я сказала, что обязательно приеду. Меня спросили, что я думаю о русской армии. Я сказала, что отдала бы все на свете, чтобы посмотреть на нее своими глазами, но и так считаю, что она прекрасна, и весь мир считает ее прекрасной. Мы произнесли несколько тостов. Мы довольно долго пили под слово «Триманн», прежде чем до меня дошло, что русские произносят тосты за президента Трумэна; до этого казалось, что это какой-то особый термин, означающий «до дна». Вернулся первый полковник. Снова прозвучало «nyet». Не думаю, что он на самом деле звонил генералу, но во всяком случае «nyet» осталось неизменным.

Разговор был по-настоящему веселым, и они были в прекрасном настроении, но вдруг все стало серьезно. Мы заговорили об их медалях. Они носят на груди не ленточки, а настоящие медали – как офицеры, так и солдаты, и выглядит это потрясающе. Есть красивые награды за убийство немцев, я думаю, что каждая равна пятидесяти мертвым немцам, но не вполне уверена[64]; а еще есть медали за проявленный героизм и за участие в важных битвах.

Вдруг переводчик сказал:

– Я польский еврей. Моего отца расстреляли немцы. Через три месяца мою мать убили в газовой камере. Они пришли за моей женой, а она все еще была забинтована после операции, не могла даже стоять прямо. Ее забрали на работы, остался четырехмесячный ребенок. Они его убили, ударив рукояткой пистолета по голове, но моя жена об этом не узнала. Больше четырех лет назад она передала мне записку: «Не жди меня, я никогда не вернусь, возьми ребенка, найди ему мать и начни новую жизнь». Она не знала, что ребенок умер.

Он достал из кармана русскую газету, в которой были уже привычные всем фотографии. Снимки сделали в Лемберге[65] – ужасно знакомые, но по-прежнему невыносимые снимки груд трупов, массовых повешений и изуродованных тел умерших под пытками.

– Лемберг был моим домом, – сказал переводчик. – Когда немцы приходят ко мне в слезах, просят то или это, я показываю им эти фотографии и говорю: «Сначала посмотрите, а потом рыдайте!»

– Давайте выйдем и прогуляемся, – сказал полковник. – Не стоит грустить. Мы ненавидим войну и мечтаем вернуться домой, ведь мы уже так много лет там не были, но будем убивать немцев столько, сколько потребуется. А вечер прекрасный, так что пойдемте на прогулку.

Вечером Торгау действительно выглядел живописно. Из одного дома доносились прекрасные печальные русские песни: низкие, медленные, полные траура; из окна другого высунулся молодой парень, наигрывая на губной гармошке что-то очень быстрое и живое. На улице можно было встретить кого угодно; русские солдаты очень разнообразны с точки зрения лиц и мундиров. По Торгау ходили и блондины, и монголы, и свирепого вида люди с усами в стиле XIX века, и мальчики лет шестнадцати – все это напоминало огромный лагерь кочевников, где все едят у костров, поют, играют в карты, а потом засыпают, завернувшись в одеяла. Мы услышали несколько выстрелов и встретили несколько пьяниц, и никто не обратил на это ни малейшего внимания. Мы проехали мимо нескольких горящих домов – очень симпатичное зрелище – и мимо двора, где собрали и сложили велосипеды со всего Торгау. Завтра, несомненно, части русской армии станет легче передвигаться.

Я сказала, что все это прекрасно, но как насчет поездки через Эльбу? Уверен, что недели через две все устроится, ответил полковник. Я, со своей стороны, была точно уверена в том, что не собираюсь торчать в Торгау две недели.

– Это политический вопрос, – сказал переводчик, – вы – капиталисты, а мы – коммунисты.

Я горячо им ответила, что мне нет дела, мормоны они, каннибалы или любители балета, главное – что мы союзники и, естественно, интересуемся друг другом и армиями друг друга. Никого, раздраженно сказала я, не волнует, куда они направляются, а их корреспонденты свободно ездят вместе с нашей армией, и все только рады их видеть. С другой стороны, если они будут вести себя так недоверчиво и недружелюбно, это всех разозлит, и они будут сами виноваты. Мы стремились понять русских, и никто из нас в этих краях не интересовался политикой. Поэтому было бы здорово, если бы они для разнообразия показали себя чуть более открытыми. Наши собеседники согласились с этими аргументами, но сказали, что в их армии ничего не делается без разрешения, а разрешения пока не поступило. Хорошо, сказала я, но пока мы все не сможем свободно общаться друг с другом, не будет ни доверия, ни надежных отношений, и ни к чему хорошему это не приведет.

– Все со временем будет улажено, вот увидите, – сказал полковник.

– Время – деньги, – снова со знанием дела заметил переводчик.

Утром в центре внимания оказался понтонный мост через реку. Накануне, к изумлению наших солдат, пришли русские и помыли понтоны, поддерживающие деревянный настил. Сегодня появилось еще больше русских с горшками зеленой краски, и эти люди покрасили понтоны. Вдоль моста они воткнули маленькие ели, и мост стал невиданно красив. Теперь в лучах раннего солнца появилась процессия худых, тихих путников; это были русские – перемещенные лица, которых немцы угнали в рабство, и они пересекали Эльбу, чтобы вернуться домой. Эльба не очень широка, берега покрыты мягкой зеленой травой, но как только кто-нибудь переходил через этот мост и исчезал на противоположном берегу, он все равно что оказывался в Тибете, потому что это была запретная, неизведанная для нас территория.

Некоторое время все было относительно спокойно, мы сидели на каменной стене, смотрели на реку, курили и болтали о пустяках. Постепенно русские солдаты начали переходить по мосту на нашу сторону. Армия наступала как прилив: все двигались не в строю, никаких приказов не звучало. Она просто прибывала и перетекала через каменную набережную, а затем по дорогам позади нас – как прибывающая вода, как муравьи, как саранча. Не армия, а целый мир, пришедший в движение. Мы ничего не знали об их воинских формированиях (а русские нам не рассказывали) и не могли понять – это был полк, или дивизия, или шесть полков, или шесть дивизий, если уж на то пошло, но армия шла, шла и шла, разрозненная, бесформенная, удивительная, было очень шумно и слегка безумно, но все точно знали, что делают.

Сначала появились люди, целые полчища, в кителях, плащах, мешковатой униформе защитного цвета; они несли с собой автоматы, пистолеты, гранаты и прочее снаряжение. Казалось, они не маршировали и не делились на отряды, шли единой массой. Они выглядели усталыми, довольно равнодушными ко всему вокруг и, совершенно точно, закаленными в боях. Затем по мосту прогрохотали какие-то грузовики – бог знает, что это были за грузовики и где их произвели. В них сидело множество мужчин и женщин. Женщины были одеты и вооружены так же, как мужчины, носили то же снаряжение; молодые, они смотрелись очень коренастыми и крепкими, как первоклассные бойцы. Нам сказали, что эти женщины – прекрасные снайперы, а служили они в военной полиции. В этот момент на ближнем конце моста появилась женщина-солдат, она несла два флага наподобие семафорных флажков и заняла свою позицию. Она точно была из военной полиции и принялась уверенно регулировать движения этой невероятной толпы, размахивая флагами.

Дальше по мосту прогрохотал вьючный караван из телег и повозок, влекли их крепкие, но грязные лошади. Наездники обращались с лошадьми с удивительным мастерством – происходящее напоминало гонки на колесницах в фильме «Бен-Гур». На вьючном караване ехало все: постельное белье, одежда, кастрюли и сковородки, боеприпасы, а еще женщины, потому что русские женщины могут идти на войну вместе со своими мужчинами, и это кажется вполне разумной идеей. Это были не изнеженные девушки, а крестьянки, и выглядели они так, будто справятся с любой трудностью, пройдут любую дорогу, переживут любую зиму, не дрогнут ни перед одной опасностью.

После каравана появилось нечто похожее на первый локомотив – короткий, с огромной дымовой трубой, на буксире