угодно, лишь бы он был здоров. Они выбирали самых сильных. Смертность, конечно, была стопроцентной.

– Очень занимательно, не правда ли? – сказал другой польский врач.

Мы не смотрели друг на друга. Не знаю, как это объяснить, но я чувствовала не только страшный гнев, но и стыд. За все человечество.

– Еще проводили опыты с водой, – сказал первый врач. – Целью было узнать, как долго протянут летчики, если их собьют над водой: скажем, над Ла-Маншем. Для этого немецкие врачи по шею помещали узников в большие чаны с ледяной водой. Установили, что человеческое тело может выдержать два с половиной часа в воде при температуре восемь градусов ниже нуля. В ходе эксперимента они убили шестьсот человек. Некоторым заключенным приходилось проходить через это три раза, потому что они теряли сознание в начале эксперимента. Тогда их реанимировали и через несколько дней повторяли опыты.

– И они не кричали, не сопротивлялись?

Врач улыбнулся, услышав вопрос.

– В Дахау не было смысла кричать или сопротивляться. Совершенно бесполезно, никогда никому не помогло.

Вошел коллега польского врача; он знал об экспериментах с малярией. Немецкий врач, который был начальником армейских исследований в области тропической медицины, использовал Дахау как лабораторию, пытаясь найти способ выработать у немецких солдат иммунитет против малярии. Для этого он привил одиннадцати тысячам заключенных трехдневную малярию[66]. Смертность от самой болезни была не слишком высокой; для подопытных укол означал лишь то, что они, изнуренные лихорадкой, быстрее умрут от голода. Однако как-то раз три человека за день умерли от передозировки пирамидона, с которым немцы тогда вдруг решили поэкспериментировать. Вакцину от малярии так и не разработали.

В операционной польский хирург достал книгу записей, чтобы найти данные об операциях, проведенных врачами СС, – кастрациях и стерилизациях. Перед ними узников заставляли подписать бумагу о том, что они добровольно соглашаются на это увечье. Кастрировали евреев и цыган, стерилизовали всех иностранных рабов, уличенных в связи с немецкой женщиной. Этих немецких женщин отправляли в другие концлагеря.

У того польского хирурга остались только четыре передних верхних зуба. Остальные ему однажды выбил охранник – такое у него в тот день было настроение. Этот поступок не удивил ни врача, ни кого-либо еще. Никакая жестокость уже не могла их удивить. Они привыкли к систематическому зверству, которое царило в этом концентрационном лагере в течение двенадцати лет.

Хирург упомянул еще один эксперимент – довольно жуткий, по его словам, и, очевидно, совершенно бесполезный. Подопытными кроликами стали польские священники. (Через Дахау прошло более двух тысяч священников; в живых осталась одна тысяча.) Немецкие врачи вводили в верхнюю часть ноги заключенных, между мышцей и костью, бактерии стрептококка. Образовывался обширный абсцесс, сопровождавшийся лихорадкой и невыносимой болью. Польский врач знал о более чем ста случаях таких опытов; возможно, их было больше. Он зарегистрировал тридцать одну смерть, но обычно проходило от двух до трех месяцев непрерывной боли, прежде чем пациент умирал, и все они умирали после нескольких операций, проведенных в последние дни их жизни. Операции тоже были частью эксперимента – немецкие ученые проверяли, можно ли спасти человека на последних стадиях заболевания; ответ оказался отрицательным. Некоторые заключенные, которым немцы давали уже известное и испытанное противоядие, полностью выздоровели, но были и другие – они теперь передвигались по лагерю как могли, искалеченные на всю жизнь.

Затем, поскольку я не могла больше ничего слушать, мой проводник, немецкий социалист, который был узником Дахау в течение десяти с половиной лет, повел меня через территорию лагеря в тюрьму. В Дахау, чтобы отвлечься от окружающего ужаса, можно лишь пойти посмотреть на другой ужас. Тюрьма представляла собой длинное чистое здание с маленькими белыми камерами. Здесь обитали люди, которых заключенные называли N.N., что значит Nacht und Nebel – «ночь и туман». В переводе на менее романтичный язык это означает, что заключенные этих камер никогда не видели людей, им было запрещено разговаривать, их не выводили на солнце и воздух. Они жили в одиночной камере на лагерном рационе из водянистой похлебки и куска хлеба. Конечно, они могли сойти с ума – но в итоге никто не знал, что с ними случилось за годы молчания. Потому что в пятницу, предшествовавшую воскресенью, когда американцы вошли в Дахау, СС увезли на последнем поезде смерти восемь тысяч человек, включая всех заключенных одиночных камер. С тех пор ни об одном из этих людей ничего не было слышно. А сейчас в чистом пустом здании долго кричала, на мгновение затихала и вновь начинала кричать женщина, сидящая в камере одна. Она сошла с ума несколько дней назад, мы пришли слишком поздно и не успели ее спасти.

В Дахау заключенные, у которых в кармане находили окурок, получали от двадцати пяти до пятидесяти ударов плетью. Тем, кто не успевал встать в стойку «смирно», сняв шапку, когда любой солдат СС проходил на расстоянии двух метров, связывали руки за спиной и на час подвешивали их за этот узел на крюк в стене. Тех, кто делал еще хоть что-нибудь, что было не по душе тюремщикам, сажали в ящик размером с телефонную будку. Он сконструирован так, что человек в нем не может ни сесть, ни встать на колени, ни, конечно, лечь. Обычно в нем запирали одновременно четырех человек. Так они стояли три дня и три ночи без еды, воды и какой-либо гигиены. Потом они возвращались к шестнадцатичасовому рабочему дню и диете из водянистой похлебки и куска хлеба, похожего на мягкий серый цемент.

Большинство из них убил голод; смерть от истощения была обычным делом. Человек существовал на описанной выше диете, работал невероятное количество часов, жил в невообразимой тесноте, где тела набиты в душные бараки, и каждое утро просыпался все более слабым в ожидании смерти. Неизвестно, сколько всего людей умерло в этом лагере за двенадцать лет его существования, но за последние три года – не менее сорока пяти тысяч[67]. В феврале и марте прошлого года в газовой камере убили две тысячи человек, потому что они были слишком слабы, чтобы работать, но в то же время не соизволили умереть сами, так что им помогли.

Газовая камера – часть крематория. Крематорий – кирпичное здание за пределами лагерного комплекса, расположенное в сосновой роще.

К нам присоединился польский священник, и пока мы шли туда, он рассказал:

– Я дважды едва не умер от голода, но мне очень повезло. Меня назначили каменщиком, когда мы строили этот крематорий, поэтому мне давали чуть больше еды и я остался жив. – Потом он спросил: – Вы видели нашу часовню, мадам? – Я сказала, что нет, а шедший с нами проводник заметил, что и не смогу увидеть: она находилась в той зоне, где в относительной изоляции находились две тысячи больных тифом. – Очень жаль, – сказал священник. – У нас наконец появилась часовня, и почти каждое воскресенье мы служили там святую мессу. Там есть очень красивые фрески. Человек, который их делал, умер от голода два месяца назад.

Мы дошли до крематория.

– Прикройте нос платком, – сказал проводник. Там лежали мертвые тела, и к этому виду невозможно себя подготовить, в него до сих пор невозможно поверить. Они были повсюду. СС не успели сжечь эти тела, и они остались лежать внутри помещения с печами, и за дверью здания, и вдоль его стен. Все тела были голыми, а за крематорием аккуратно сложили потрепанную одежду умерших: рубашки, куртки, брюки, обувь, ожидающие дезинфекции и дальнейшего использования. С одеждой немцы обращались аккуратно, а тела выбрасывали как мусор – желтые и костлявые, они гнили на солнце, кости казались огромными, потому что плоти на них не осталось: одни отвратительные страшные кости, полные боли, и невыносимый запах смерти.

Все мы повидали немало, мы видели слишком много войн и жестоких смертей; больницы, кровавые и грязные, как мясные лавки; мертвых, лежавших, словно мешки, на всех дорогах половины земного шара. Но нигде мы не видели ничего подобного. Ничто ни на какой войне не было настолько полно зла,