освобожденных рабов, их каждый день привозят на грузовиках в фильтрационные лагеря, которыми теперь управляет 82-я воздушно-десантная дивизия. Видимо, у немцев был неисчерпаемый запас людей, которых силой забрали у семей, годами держали в жутких условиях, без медицинской помощи и на голодном пайке, и по двенадцать часов в день заставляли работать на немецких хозяев. Никаких добрых чувств к немцам они не испытывают.

Я лишь один раз видела, как плачут русские, – это была медсестра, девушка лет двадцати пяти, которая рыдала от ярости, рассказывая, как обращались с ее народом. Она и все вокруг видели, как покойников бросали в огромные ямы, заполненные известью, – братские могилы. «Могилы выросли высотой с гору», – сказала она. В этих людях столько гнева, что он горит, как раскаленная лава под землей.

Сейчас прибывают британские военнопленные, они всё еще шутят, всё еще говорят сдержанно, но за шутками и тихими словами скрывается горечь. Тех, которых мы встретили, немцы пятьдесят два дня перегоняли пешком от польской границы до Ганновера, где их освободили британские танкисты. Во время этого страшного похода многие умерли от голода и истощения. Пять лет в немецком плену они жили на посылках Красного Креста, но с ноября прошлого года посылки прекратились. В одной небольшой группе во время стоянки от голода умерло девять человек, и их тела шесть дней лежали в переполненных бараках, потому что по непонятной причине немцы не хоронили их сами и не разрешали этого делать британцам.

– В них нет ничего человеческого, – сказал один новозеландец.

– Хотел бы я, чтобы нам дали распоряжаться немецкими пленными, – сказал парень из Уэльса.

А мужчина, который лежал на траве рядом с ним, задумчиво произнес:

– Их можно терпеть, только когда они лежат мертвыми.

Тем временем немцы, не испытывая сожаления, – в конце концов, они не сделали ничего плохого, только исполняли приказы – продолжают энергично повторять: «Мы не нацисты». Вероятно, они считают это паролем к прощению, за которым последует щедрая финансовая поддержка.

«Мы не нацисты, мы друзья».

Сотни тысяч людей в военной форме и столько же чужестранцев в лохмотьях видят ситуацию совсем иначе.

Русские

Апрель 1945 года

У понтонного моста на нашей стороне Эльбы стоял русский караульный – маленький, потрепанный, с ясными глазами. Махнув рукой, чтобы мы остановились, караульный подошел к джипу и очень быстро заговорил по-русски, не переставая улыбаться. Потом он пожал нам руки и сказал: «Amerikanski?» Он снова обменялся с нами рукопожатиями, и мы отсалютовали друг другу. Наступила пауза, все продолжали улыбаться. Я попробовала обратиться к нему по-немецки, по-французски, по-испански и по-английски (именно в таком порядке). Мы хотели переправиться через Эльбу на русскую сторону и нанести визит нашим союзникам. Ни один из этих языков не сработал. Русские говорят по-русски. Наш армейский водитель сказал пару фраз на русском, что меня невероятно изумило. «В наше время нужно знать все понемногу», – объяснил он.

Русский караульный выслушал, обдумал нашу просьбу и ответил. Главным словом в его ответе было «nyet». Это единственное русское слово, которое я знаю, но услышать его можно часто, и после этого спорить бесполезно.

Так что мы поехали обратно, в командный пункт русского офицера, который, возможно, отвечал за этот мост. Здесь у нас состоялся еще один потрясающий и приятный разговор – масса рукопожатий, смеха, все очень доброжелательны, – но главным словом опять стало «nyet». Мне предложили пройти в здание в Торгау, немного подальше от реки, где я смогу найти больше своих соотечественников, которые чего-нибудь ожидают. Это был квадратный серый немецкий дом, вокруг были припаркованы джипы и штабные машины, принадлежавшие американским и английским офицерам, которые направлялись через Эльбу по делам. Ситуация выглядела стабильно запутанной, и все подчинялись этой путанице – несколько озадаченно, но благодушно. Офицеры стояли на улице и рассуждали о русском времени, которое на один-два часа то ли опережало наше, то ли наоборот. Офицеры задавались вопросом, приедет ли русский генерал, который должен был приехать сегодня (как они думали), но на самом деле он прибыл и уехал вчера, – приедет ли он снова завтра, и если да, то по какому времени, нашему или их? Они сказали, что бессмысленно пытаться дозвониться через реку, потому что телефон, расположенный в первом русском командном пункте, который я посетила, работает в очень экспериментальном режиме; впрочем, даже если связь установлена, на ваши запросы по телефону никто не ответит. Так уж все устроено, друзья, поэтому привыкайте к ожиданию. Ждать – все, что остается. Пересечь Эльбу можно только в сопровождении русского офицера, который приедет, чтобы доставить нас в определенное место с определенной целью. А просто так пройти несколько сотен метров по понтонному мосту и побрататься с нашими союзниками – нет, не выйдет.

На солнце было довольно приятно, и на улице разворачивались живописные сцены. Прошли две русские девушки-солдатки и медсестра с пистолетом на бедре. Русский солдат в голубом комбинезоне с голубыми глазами в тон подошел и спросил: «Amerikanski?», пожал всем руки и попал под поток армейских шуток, на каждую из которых он, улыбаясь, отвечал: «Russki». Потом он сказал: «Nda», слегка вздохнув, снова пожал всем руки и пошел по своим делам. Утро продолжалось, и, очевидно, ничего не происходило, поэтому мы проехали через русскую часть Торгау, через мост, охраняемый полицейскими, и отправились в штаб американского батальона на обед. Там мы встретили очень крупного и веселого русского полковника, всего в грязи, и его переводчика – оба изо всех сил пытались справиться с тарелками пайка «К». Пайки впечатлили их не больше, чем нас, что говорит о них как о людях со вкусом, зато кофе им понравился. В штабе батальона никто не выглядел особенно свежим, поскольку боевые подразделения слишком спешат и слишком заняты, чтобы выглядеть с иголочки, к тому же в недавно освобожденных городах обычно нет воды. Однако у всех русских, похоже, не было времени помыться с самой Сталинградской битвы.

Полковник был очарователен, его рукопожатие напоминало смертельный медвежий захват, и через своего переводчика он сказал, что перевезет меня через Эльбу сегодня вечером, так как он возвращается в штаб своей дивизии. Он позвонит сюда в пять тридцать. После некоторого обсуждения мы договорились, чьи это будут пять тридцать, его или наши, и все остались довольны. В пять тридцать он не появился, мы отправили людей на его поиски. В шесть тридцать я сама вернулась в русскую часть Торгау и разыскала его.

Он настоял, чтобы я зашла и поела с ними; они как раз сели перекусить. Перекусывали они очень здорово: вареные яйца, три вида колбасы, соленья, масло, мед, несколько видов вин, – я подумала, что у русских более разумный подход к распределению продуктов, чем у нас. Армия питается тем, что найдет, – старомодно, но эффективно, и жить легче; где угодно можно найти что-то получше пайка «К». Мы начали обсуждать переход через Эльбу. Оказалось, что полковник неправильно понял мою просьбу; нет, переправиться нельзя без разрешения генерала. А он может позвонить генералу? Что, сейчас? Да, сейчас.

– Время – деньги, – сказал переводчик.

– Вы так торопитесь, – ответил полковник. – Позже мы все обсудим.

– Вы не понимаете, – сказала я, – я человек подневольный. Я работаю на кучку капиталистов-людоедов в Нью-Йорке, которые гоняют меня днем и ночью и не дают покоя. Меня жестоко покарают, если я буду слоняться здесь и ужинать с вами, когда мой долг перед страной – пересечь Эльбу и поприветствовать наших доблестных союзников.

Они высоко оценили мою речь, но ситуацию это никак не изменило.

– Ну позвоните же генералу, – сказала я, пытаясь их уговорить. – Что для него изменится, если ему нанесет визит какая-то незначительная журналистка?

– Хоукей, – ответил полковник, это было единственное знакомое ему американское слово. Он вышел, чтобы позвонить генералу, и прошло еще какое-то время.

С нами сидел еще один полковник и переводчик, и между поеданием яиц вкрутую мы с ними отлично побеседовали. Мы обсудили немцев и во всем