В новом учебном году Шажков пробил для Лены проведение контрольных работ по своей дисциплине. Таким образом, начиная с октября, они стали работать в паре. Профессор Климов не вмешивался в содержание учебной программы и в учебный процесс, ограничиваясь требованием соблюдения обязательных формальностей. Шажков был ему за это благодарен и активно экспериментировал. За десять лет, в течение которых он разрабатывал и читал свой курс, Валентин сделался гуру узкого профиля, написал две главы по своей тематике в красиво изданный учебник, опубликовал более трех десятков статей, стал соавтором одной коллективной монографии и пару раз выступил на городском телевизионном канале в дискуссионных передачах. Кроме того, по итогам прошедшего учебного года он вошёл в первую пятёрку самых популярных (по опросам студентов) преподавателей вуза.

Этот успех в деловой и общественной сферах усилился успехом личным. Никогда ещё в своей жизни он не был таким спокойным, сильным, уверенным в себе, в своей любви и в своей судьбе. Он как бы взлетел над повседневностью, видел дальше, делал больше, великодушно позволяя всем пользоваться достигаемыми им немалыми результатами.

Лена с восхищением наблюдала за метаморфозами своего возлюбленного и как бы притихла, тактично отошла в сторону, освобождая место для него, и он с благодарностью занимал предоставленную сцену.

Но не всё, впрочем, было так благостно. Шажков ловил себя на мысли о том, что, находясь, как ему казалось, на вершине (пусть и промежуточной) профессионального и общественного успеха, он потерял ориентиры и не знает, куда двигаться дальше. Профессиональный и карьерный опыт подсказывали ему, что нужно начинать подготовку к штурму новой вершины — заведованию кафедрой. Через два года профессору Климову предстояло переизбрание, а ему к этому времени уже должно было стукнуть семьдесят. Климов несколько раз заводил разговоры о преемнике, и Шажков всегда фигурировал в этих разговорах как главный фаворит. Хотя был ещё амбициозный Рома Охлобыстин, а также несколько «варягов», которые тоже нацеливались на перспективное место.

Решение карьерных задач было проблемой для Валентина, его слабинкой. Он это знал давно, точнее — всегда. Достигнутые успехи, как ему казалось, не были результатами собственных целенаправленных усилий. Влияли обстоятельства, особенности его характера, возможно, личное обаяние, умение и желание ладить с людьми. Не хватало главного: мотивации, без которой не рождается воля и не возможна успешная борьба за место под солнцем. Боясь признаться самому себе, Шажков всё больше понимал, что не хочет заведовать кафедрой.

В научной работе тоже ощущался застой. Надо было завершать работу над докторской, но Климов подсунул Валентину ещё одну кандидатскую диссертацию на заказ. Отказываться было не принято, да и деньги такая работа приносила немалые. Шажков согласился.

Наконец, самое главное. Осенью Валентин ощутил, что «зависает» и в личной жизни, что подошло время двинуться дальше и принять решение. Не принять даже, внутри он его давно принял, а объявить об этом и достигнуть, наконец, желанной цели, суть которой — в двух священных словах: семья и дети. Смешно, да? Шажков, наконец, дорос до той тривиальной цели, которую многие достигают, даже не ставя её перед собой осознанно, чуть перешагнув за двадцать. Валя не представлял, что чувствовали бы на его месте двадцатилетние, но для него каждый шаг приближения к заветной цели был сладок, его хотелось продлить и ещё и ещё наслаждаться мгновениями пограничного бытия.

«Семейная» жизнь Валентина Шажкова тем временем подошла к следующему этапу развития. В любой семье, да что там, в семье — в любых взаимоотношениях двух людей рано или поздно появляются мелочи, которые сначала вызывают удивление и улыбку, потом (не сразу) лёгкий дискомфорт, далее непонимание, а затем и раздражение, иногда приводящее и к активному противодействию.

Через несколько месяцев совместной жизни с Леной Шажков стал подмечать мелочи, которых раньше не замечал и которые чуть-чуть, почти незаметно, только слегка — стали раздражать его. Причём эти мелочи явились следствием Лениных же очевидных достоинств: стремления помочь, сочувствия, готовности сопереживать. Ну, например, её потребность подавать всем, кто просит. Она не выходила из дома, не приготовив горстку монеток и несколько десятирублёвок специально для нищих, и раздавала всё это на улицах и в метро. Если мелочи дома не было, она начинала беспокоиться и старалась разменять в киосках или попутных магазинчиках. Всё это в целом нравилось Валентину (прежде всего, нравилась непоказушность и последовательность Лениных действий), но иногда просто выводило из себя, например, когда они опаздывали куда-нибудь, или когда бывало очевидно, что нищие — липовые, и подавать им — значит кормить цыганскую мафию. Лена соглашалась, но извиняющимся голосом объясняла:

— Я не гадаю, липовый нищий или нет. Если об этом всё время думать, то подавать расхочется.

Она вообще много времени уделяла помощи знакомым, а когда и малознакомым людям. Иногда Шажкову казалось, что в счёт времени, отпущенного им двоим.

Постепенно выяснилось, что у них с Леной разные темпераменты. Шажков был быстрым и нервным, в то время как Окладникова была скорее обстоятельна и нетороплива. За обедом Валентин сметал всё в секунду, часто даже не пользуясь ножом, и уже готов был жить дальше, в то время как Лена скрупулезно отпиливала очередной кусочек котлетки, цепляла на вилочку салатик, добавляла пюре… В общем, иногда бывало невыносимо.

Ещё Шажкова иногда раздражало её упорство, чуть ли не упрямство. Лена почти всегда и во всём соглашалась с Валей, но если не соглашалась, то не спорила, а старалась угодить «и вашим и нашим», то есть и Валю ублажить, и сделать так, как она считала нужным.

Для полного комплекта Валентин скоро почувствовал неудовлетворённость и собственной духовной жизнью. В церковь они с Леной ходили почти каждое воскресенье на литургию. Исповедовались отцу Владимиру. Шажков с разочарованием замечал, что исповедь уже не так волнует его, а причащение не так радует. Сформировался некий цикл: грешу, грешу, потом исповедуюсь и снова грешу. Отец Владимир во время исповеди не разговаривал с Валентином, а самостоятельно разорвать этот цикл Шажков не был готов. Да и грехи-то были всё одни и те же: объедение и пьянство, неусердная молитва, невыдержанность или грубость и, конечно, гордыня — мать всех грехов. Телесных грехов Валентин за собой не чувствовал и не исповедовал, хотя они с Леной в любви позволяли себе многое. Это было их тайное (может быть, и стыдное, но ни в коем случае не грешное) счастье, и они молили Бога (Лена буквально — перед иконой), чтобы он не лишил их скоро этой радости быть одним целым и полностью доверяться друг другу. Попробовал Валя исповедаться другому священнику в церкви на Васильевском, но получил от него лишь простенькие наставления. Зато тут же почувствовал себя предателем по отношению к отцу Владимиру.

При всём этом раздумья на духовные темы не оставляли Шажкова. Если от священников он не получал той помощи, которой ждал, то чтение духовной литературы было для него плодотворно и пробуждало много новых мыслей и чувств. Прежде всего, Валентин постепенно убеждался в правильности своего пути к тому, что больше всего влекло его — к внутренней свободе, но также видел, что он немыслимо далёк от неё. Валя чувствовал лишь далёкий отсвет свободы в те редкие моменты, когда его дух вдруг просыпался во время церковной службы или после причастия, и он ощущал волшебное чувство освобождения. Это не было собственно свободой, а лишь отражением её, но давало представление о том, какова же мера истинной свободы с Богом. Эта мера виделась огромной, и от представления о величии и безграничности свободы захватывало дух. Мир через призму этой неуловимой, но явственно сущей божественной свободы представал Шажкову иным, чем в его светских житейских и философских раздумьях. Мысли, слова и поступки встречаемых на жизненном пути людей (неважно, хороших или нет) представали в свете этой свободы многогранными, многопричинными, многовариантными и связанными с мыслями и поступками тысяч других людей. Ещё важнее было то, что эта многосложность и связанность делала их принципиально понимаемыми и прощаемыми. Быть прощаемым, впрочем, не всегда означало быть прощённым, и это Шажков тоже понимал, но нетвёрдое ещё ощущение, что принципиальная прощаемость любого, даже самого страшного поступка есть Божественный закон, не менее строгий, чем закон всемирного тяготения, и что только принятие в душу и соблюдение этого закона открывает путь к свободе — это ощущение хоть и противоречило светскому опыту Валентина, но давало ему зыбкий ориентир, направление, куда двигаться дальше в духовном поиске.