Тут она залилась румянцем и умолкла, поскольку подобное замечание было не совсем уместным, особенно из уст мисс Карсуолл, учитывая ее положение. Я задумался, причем не впервые, есть ли в интересе Хармвелла к миссис Керридж нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Она лучше многих знала, что происходит в доме хозяев. Она лично прислуживала миссис Франт, единственная из слуг переехала из особняка на площади Рассела. Кроме того, миссис Керридж заботилась о мисс Карсуолл, пока та жила с Франтами почти два года, когда Генри Франт находился в Канаде, и, разумеется, знала Чарли с рождения. Все трое — миссис Франт, мисс Карсуолл и Чарли — относились к Керридж с большой теплотой и доверяли ей свои секреты. Учитывая все вышесказанное, миссис Керридж пользовалась среди других слуг влиянием, несоизмеримым с ее статусом в доме.

— Мистер Карсуолл сказал мне, что вы скоро переезжаете за город, — сказал я, чтобы прервать молчание, пока оно не стало тягостным.

— Да. Папа такой капризный. Он все время говорит о лишних расходах, хотя это все чепуха. Но он не слушает никаких доводов, — произнесла мисс Карсуолл не без издевки над самой собой, превратив критику отца в комментарии относительно собственного несовершенства.

— Вы, мисс, как мне кажется, предпочитаете город?

— О да! Я помню, как было замечательно, когда я впервые переехала к Софи на площадь Рассела. Внезапно Бат показался мне скучной деревенькой. Я знаю, сейчас Лондон немноголюден, а после Рождества людей на улицах станет еще меньше. Но даже при этом мне милее город, а не пустынные пейзажи сельской местности и грубоватые жители деревень. И я… я буду скучать по друзьям. В Лондоне у тебя столько знакомых, что всегда можно выбрать, с кем проводить время. Но в Монкшилле все иначе. Там круг знакомств весьма ограничен, — она помолчала, а потом добавила с особым ударением: — Да, я буду особенно тосковать по некоторым своим друзьям.

Мисс Карсуолл уставилась в газету, лежавшую у нее на коленях, но, произнося последнюю фразу, она подняла голову и посмотрела на меня, слова зазвучали с особенной силой, и было трудно удержаться и не домысливать, что же за ними скрывается. Мисс Карсуолл улыбнулась мне и хотела было сказать что-то еще, но в этот интереснейший момент дверь в гостиную распахнулась, и к нам влетел Чарли.

— Кузина Флора! — закричал он. — Мама говорит, что мне не придется возвращаться в школу!

В Сток-Ньюингтон я вернулся в четверг, девятого декабря. С каждым днем погода становилась все хуже и хуже. Холод и долгие ночи соответствовали мрачному состоянию моей души. Иногда я впадал в отчаяние. Когда мысли не были чем-то заняты, пустоту заполняли два лица: миссис Франт и мисс Карсуолл. Я сам удивлялся своему безрассудству: сохнуть по даме из высшего общества — чистое безумие, но насколько абсурднее сохнуть сразу по двум?! Но как я ни пытался призвать на помощь философию, не мог выкинуть из головы два прекрасных образа.

— Вы не в духе, Том, — заметил Эдвард Дэнси как-то вечером, когда мы сидели у потухающего камина.

— Просто хандра. Прошу прощения, я не хотел досаждать вам.

— У нашего настроения тоже бывают солнечные и пасмурные дни. А что вы читаете?

Я передал ему книгу.

— «Песни» Катулла? — Дэнси поднес книгу к свече и полистал страницы. — Очаровательно, просто очаровательно, — пробормотал он. — Здесь собраны все страсти молодости и все ее глупости. Однако я не стал бы показывать ее мистеру Брэнсби.

— Я перечитываю поэмы не из-за их содержания, а из-за их метра.

— Да, весьма интересно использование Катуллом фалекского размера и холиямба. Что же до гекзаметра, нельзя отрицать, что Катулл использует гекзаметр с большей элегантностью, чем Лукреций, хотя, на мой взгляд, стихи стали бы еще прекраснее, если бы он чаще прибегал к анжабеману. С другой стороны, его элегии не всегда искусны, а пентаметр порой неуклюж, — Дэнси поднял голову и улыбнулся своей перекошенной улыбкой. — Не судите меня строго, Том, я и сам несколько не в духе. — Он вернул мне томик Катулла. — Вы слышали новости? Квирда забирают из школы.

— Не могу сказать, что сожалею.

— Кажется, отец Квирда сильно пострадал, когда банк Уэйвенху лопнул. Его семья потеряла почти все, что имела.

— Боюсь, это весьма распространенная история, — я протянул руки к огню. — Надеюсь, они не нуждаются?

— Не совсем. Все это так ужасно. — В глазах Дэнси отражалось оранжевое пламя свечей. — Но, разумеется, мало кто пострадал так, как миссис Франт. Правда ли, что она полностью зависима от своего кузена мистера Карсуолла?

— Полагаю, да, — я услышал раздражение в своем голосе, поскольку вспомнил о той проклятой бумаге, что лишила миссис Франт последней надежды на финансовую независимость, но заставил себя продолжить: — И Чарли, разумеется, тоже.

Дэнси махнул рукой с длинными пальцами.

— По крайней мере, он мал. Юность обладает удивительной способностью быстро восстанавливать душевные силы. Но положение миссис Франт, должно быть, действительно безотрадное.

Я пробормотал что-то в знак согласия, побоявшись голосом выдать волнение.

— Она, конечно же, любила мужа?

Я промолчал, хотя Дэнси ждал ответа.

— Да, но любовь — странное чувство, — продолжил он через минуту, словно я ответил утвердительно. — Мы обычно используем одно слово там, где требуется три. Когда поэты упоминают о любви, они имеют в виду страстное влечение к другому человеку. Однако они говорят языком чувственности, по сути здесь любовь выступает как всепоглощающее желание физической близости, стремление к слиянию. Да, действительно, любовь — это страсть, которая правит нами, может довести до безумия, возможно, как было с несчастным Катуллом и его Лесбией. Но обычно у страсти век короток. Я знал множество молодых людей, которые влюбляются раз в неделю. И когда такой человек женится на своей возлюбленной, страсть редко клокочет с той же силой, как до момента ее удовлетворения.

Я уставился на огонь. Голос Дэнси стал тягучим и мечтательным. А мне безумно хотелось остаться одному в комнате и помолчать.

— Что же до второго значения, — продолжил Дэнси после паузы, во время которой я вновь не воспользовался возможностью ответить, — зачастую любовь — это лишь эвфемизм слова «распутство». Говоря «любовь», мы накидываем на похоть некий покров приличия. Это попытка скрыть истинную природу похоти, защитить ее от нападок моралистов. Но если быть откровенным, то данный феномен не более притягателен или отвратителен, чем поведение свиньи у кормушки.

Я поерзал на стуле.

— Прошу вас, не стесняйтесь, — быстро добавил Дэнси. — Классификация чувств должна быть вотчиной натурфилософа, а не только поэта. И для беспристрастного наблюдателя очевидно, что любой зрелый человек способен испытывать к другому чувство, которое вполне справедливо можно назвать любовью. Да, весьма спорный момент — заслуживает ли это чувство подобного названия больше, чем предыдущие категории. Это будет уже третье определение слова «любовь». Я говорю о спокойном и бескорыстном беспокойстве о благополучии другого человека.