– Я ухожу, – сказал он. – Леджер сказал, что подвезет тебя домой, если ты подождешь. Ему осталось примерно полчаса до закрытия.

– Спасибо, – ответила я. Роман снял фартук и сунул его в корзину, куда уже легли все фартуки работавших сегодня на смене.

– А кто это стирает? – Я не знала, входит ли это в мои обязанности. Сегодня вечером Леджер не давал мне указаний, а все остальные только показывали на то или другое, чтобы я это сделала, так что я занималась всем, чем только приходилось.

– Наверху есть стиралка и сушилка, – сказал Роман.

– У бара есть еще этаж? – я не видела никакой лестницы.

Он указал на дверь, ведущую в проезд.

– Выход на лестницу снаружи. Наполовину это просто склад, а вторая часть – небольшая квартирка со стиралкой и сушилкой.

– Значит, мне надо отнести это наверх и выстирать?

Он качнул головой.

– Обычно я делаю это с утра. Я там живу. – Он стянул с себя майку и кинул в корзину, и тут в кухню зашел Леджер.

Роман без майки переодевался в уличную одежду, а Леджер смотрел прямо на меня. Я понимала, что все выглядит так, будто я пялюсь на переодевающегося Романа, но мы вообще-то разговаривали. Я не пялилась на него, потому что он снял майку. Не то чтобы это имело значение, но я ощутила неловкость, отвернулась и занялась оставшейся посудой.

Они поговорили, но я не поняла о чем, хотя услышала, как Роман попрощался и вышел. Леджер снова исчез в баре.

Я осталась одна, и мне так было комфортней. Рядом с Леджером я нервничала гораздо сильнее.

Я закончила свои дела и вытерла все вокруг в последний раз. Была половина первого ночи, а я не знала, сколько еще ждать, пока Леджер освободится. Мне не хотелось приставать к нему, но я слишком устала, чтобы идти домой пешком, так что ждала, чтоб он подвез меня.

Я собрала свои вещи и села за стойку. Вытащила свой блокнот и ручку. Я не знала, что буду делать со всеми этими письмами Скотти, но они помогали мне расслабиться.

Дорогой Скотти.

Леджер просто придурок. Мы это выяснили. Ну, в смысле, это он сделал бар в книжном магазине. Ну какой урод так делает?

Но… я начинаю думать, что в нем есть и светлая сторона. Может, вы с ним потому и были лучшими друзьями.

– Что ты пишешь?

При звуке его голоса я захлопнула блокнот. Леджер, глядя на меня, снимал фартук. Я сунула блокнот в свою сумку и пробормотала:

– Ничего.

Он наклонил голову, и в его глазах мелькнуло любопытство.

– Ты любишь писать?

Я кивнула.

– Ты считаешь себя натурой художественного или научного склада?

Странный вопрос. Я пожала плечами.

– Не знаю. Наверно, художественного. А что?

Леджер взял чистый стакан и прошел к раковине. Налил воды и сделал глоток.

– У Диэм дикое воображение. Я всегда думал, не от тебя ли она его получила.

Мое сердце исполнилось гордости. Мне так нравилось, когда он открывал мне даже самые маленькие подробности о ней. И мне нравилось, что кто-то ценил ее воображение. Когда я была маленькой, у меня было живое воображение, но мать подавила его. И до тех пор, пока Иви не стала поощрять меня снова открыть в себе эти качества, я не встречала никакой поддержки.

Скотти бы тоже поддержал меня, но, думаю, он даже не знал про мою художественную натуру. Мы встретились в то время, когда эта часть меня еще лежала в глубокой спячке.

Но теперь оно пробудилось. Благодаря Иви. Я все время писала. Я писала стихи, писала письма Скотти. Я записывала сюжеты книг, хотя совсем не знала, смогу ли когда-нибудь воплотить их. Может быть, это писание и спасло меня от себя самой.

– В основном я пишу письма. – Я пожалела о сказанном в ту же секунду, как сказала это, но Леджер, кажется, не заметил моего признания.

– Я знаю. Письма Скотти. – Он поставил стакан воды на стол и скрестил руки на груди.

– Откуда ты знаешь, что я пишу ему?

– Я видел одно, – сказал он. – Не бойся, я его не читал. Я просто увидал одну страницу, когда забирал твою сумку из шкафчика в магазине.

Я подумала, заметил ли он всю пачку писем. Испугалась, что он подсмотрел, но он сказал, что не читал, и я почему-то поверила ему.

– И сколько писем ты ему написала?

– Больше трех сотен.

Он недоверчиво покачал головой, но потом улыбнулся чему-то.

– Скотти ненавидел писать. Он даже платил мне, чтобы я делал за него письменные работы.

Я рассмеялась, потому что, пока мы были вместе, я тоже написала за него пару работ. Было так странно говорить с кем-то, кто знал Скотти с той же стороны, что и я. Я никогда еще не испытывала такого. Было здорово смеяться, а не плакать от мыслей о нем. Я хотела бы больше знать о том, каким был Скотти, когда еще не знал меня.

– Из Диэм может когда-нибудь вырасти писатель. Она любит придумывать слова, – сказал Леджер. – Если она не знает, как что-нибудь называется, она просто придумывает для этого свое слово.

– Это как?

– Солнечные лампы, – сказал он. – Ну, такие, что горят вдоль тротуаров. Не знаю почему, но она называет их патчелы.

Я улыбнулась, но испытала легкую боль от зависти. Я так хотела знать ее так же, как он.

– А еще? – Я говорила очень тихо, потому что старалась скрыть то, что вся дрожу.

– Мы как-то катались с ней на велосипеде, и у нее все время соскальзывала с педали нога, и она сказала: – Моя нога все время шлепзит. – Я спросил, что такое шлепзит, и она сказала, что, когда она в шлепанцах, ее нога все время из них скользит. И она думала, что насквозь значит «очень». Она может сказать «Я насквозь устала» или «Я насквозь голодная».

Было так больно даже смеяться этому. Я выдавила улыбку, но, думаю, Леджер почувствовал, что рассказы про дочь, с которой мне нельзя познакомиться, рвут меня на части. Он перестал улыбаться, подошел к раковине и вымыл стакан.

– Ты готова?

Я кивнула и соскочила со стола.

По дороге домой он спросил:

– А что ты собираешься делать с этими письмами?

– Ничего, – тут же ответила я. – Мне просто нравится их писать.

– А о чем они?

– Обо всем. Иногда ни о чем. – Я отвернулась к окну, чтобы он не сумел прочесть на моем лице правды. Но что-то внутри меня желало вести себя с ним честно.