Стюжень и Гремляш пошли след в след. Рассудили, что ворожец нужен живой и не мерзлый, может кому-то помочь нужно. Стюжень подождал Гремляша, и озорники стянули у полуночников лодку. Подплыли незаметно к ладьям, которые стояли в открытом море, подождали, послушали да и перерезали веревку. Прикрываясь лодкой, тихонько поплыли вперед. И пока далеко от берега не отвели, не влезали. Мол, всякое бывает, сама отвязалась и плывет бесхозная в открытое море, уносит ее вдоль берега поперек волн. Морскому Хозяину сказали, что на доброе дело взяли, жаль, ответа не услышали. Должно быть, смеялся Морской Хозяин. О, да, бесхозная лодка, плывущая против волн, это очень смешно. Когда отошли от ладей достаточно, влезли в лодку. Пока гребли, отогрелись. Верховный попал из огня да в полымя – сразу мерзлых начал пользовать, чем-то поил. Старик взял с собой сушеных трав, а Гремляш чарку. Мерзлые пошли на поправку. Не просто встанут на ноги, но и мечи возьмут.

Меда не было и с куском оленины – даром Лесного Хозяина, Безрод встал у костра. Благодарил Ратника за удачный исход из города, благодарил Отца-солнце за огонь, благодарил Лесного Хозяина, вспомнил каждого из богов, никого не забыл. Люб, как и раньше, принял мясо из рук воеводы, и круг замкнулся.

Ногу Безрода Стюжень осмотрел сразу после еды. Покачал головой:

– Где кровь оставил?

– В самом водопаде. На дне камень стоит, прямо в створе.

– Вот и выходит, что откупил ребят у Водяного. Теперь они твои. А свое не бросают. – Сивый исподлобья выглянул на старика, но промолчал. – За что кровью плачено – то богами дадено, а с богами не спорят. Станешь спорить – прогадаешь.

– Грача не вижу. – Стюжень перетянул ногу Безрода свежей повязкой.

– Я тоже не вижу, – буркнул Сивый. – Будто сгинул в глухомани. А может быть, попался оттнирам на глаза и принял смерть от стрелы или от меча.

Безрод кривился. Больно. Давно понял, что лечить раны гораздо тяжелее и болезненнее, чем получать. Получать легко, р-р-раз – и готово. А лечить…

– Что делать удумал?

– Подожду, как все на ноги встанут. Там и начнем. Есть одна задумка...

– Тебе верят. За тобой пойдут.

Безрод отвернулся, встал, ушел на берег. Парни поймали кураж, готовы жизнь отдать за воеводу, им, без преувеличения, теперь море по колено. Лежит на лицах сумрак вины, вот и пытаются всеми силами растопить лед. Долг неподъемный, но отдавать нужно все равно.

Безрод таскал глаза по земле, вперед не смотрел вовсе. Где уж тут других понять, себя – и то не получается. Любого из ребят прикрыть – как само собой! Но душа не шевелится, будто нет ее вовсе. Вон сколько костров горит, вон сколько глаз огнем светится, а самому теплее не становится. А если бы несправедливо приговоренный оказался чуть менее искусным бойцом? Если бы погиб в первом же поединке? Если бы Коряга убил тогда на поляне? Ладно, к смерти приговорили, но измываться зачем? А если завтра случится то же самое, только с кем-то другим? А если приговоренный к смерти окажется мельником, пекарем или ткачом? Не сможет отстоять свою невиновность с мечом в руке, не станет вдруг нужен всем? Станут ли уважать пахаря, горшечника, пастуха? Действительно поняли, что были не правы, или только признали в нем равного себе? Ох, боги-божечки, загадка на загадке, одна сложнее другой!

Стюжень внимательно смотрел Безроду вослед, а когда Сивый ступил на прибрежную гальку, старик вздохнул, встал с бревна и пошел следом. Обида пустила корни очень глубоко, так глубоко, что, начни дергать, как бы с вместе душой не вырвать. Это не молодеческое помутнение рассудка, которое приходит быстро, а уходит еще быстрее. Из крохотного семечка проросла обида человека, который винить не торопится, а если овиноватил, простить не спешит. Это обида человека, знающего цену и тому и другому. Не дети малые, давно из распашонок выросли. Как забыть, что в беспомощного от боли швыряли сапогами, давили босые ноги, от нечего делать наземь бросали?

– Прости их. – Стюжень и Безрод сидели на камнях на пустынном берегу. В старом святилище, у костров дружинные весело перешучивались, перебирали справу.

– И рад бы, да не понимаю, что значит «простить». Зла не покажу, но и забыть – не забуду, – сквозь зубы выдавил Сивый.

Вои не слышали, о чем шла речь у ворожца и воеводы, видели только, что старик встал, и, понурив плечи, пошел к поляне. Разом примолкли, уткнулись в землю. Стюжень посидел-посидел да и рявкнул на весь лес:

– Чего смолкли? Песню дайте!

И дали. Моряй повел звонко, молодецки, о пути-дорожке, которую однажды перешла девица-краса, длинная коса, и не стало парню покоя. Весь чаровница унесла с собой. Вои дружно подхватили, даже Стюжень, и только Безрод один сидел на берегу и тоскливо глядел вдаль. Кто-то из молодцев хотел позвать в песню, но старик удержал за руку. Чужой он. Чужим пришел, таким и уйдет. Еще до вылазки питал ворожец надежду, но теперь видно – бесполезно. Сам понял, сник. Только в сказках все бывает легко и просто. Ишь, размечтался старый, крылья расправил, будто птаха. Думал, вот придет в себя князь, обнимет Безрода, ровно сына, глядишь, оба оттают. А когда Сивый поведет за собой людей и увидит со всех сторон преданные глаза – и вовсе отогреется. Куда там! Спина к спине встанет, даже жизнь отдаст, но не простит, и руки не подаст. Странный он. Как будто из особого теста слеплен. Стюжень и не встречал таких, а ведь пожил немало. Даже не знал, что такое на свете возможно. До седых волос дожил, а не знал. Ровно нож в сердце всадили. Старый пел вместе со всеми, а по щеке катилась одинокая слеза и пряталась в бороду. Хорошо, голос не дрогнул.

Безрод сидел на камне и глядел вдаль, в темноту, чтобы посторонние мысли не лезли в голову. Видел, как потухли глаза старика. Будто ребенка обидел. Холодно было на душе, теперь и вовсе мороз. Но того, что сделано, не вернуть. Жизнь заново не перепишешь, черные дела белым не замажешь. Каждое слово записано в большой книге судьбы. Против Коряги там написано – чуть не убил безвинного. Хоть выше головы прыгни, так и останется. Говорят, простить – значит выказать силу духа. Тогда выходит, что слабак. Понять бы еще, что такое «простить». Вовсе забыть обиду или просто злую память наружу не пускать? Так он, вроде и не пускает.

С Девичьей Звездой Сивый сменил стражу, сам обошел все заставы, но так и не нагнал усталостью сон. Проворочался до самого рассвета, и когда начало заряниться, поднялся. Обошел святилище кругом, на каждом вое задержал взгляд. Уже завтра все померзшие крепко встанут на ноги. Дружинный дозор третий день во все глаза доглядывал за оттнирами. Полуночники расположились большим станом на Озорнице и малым станом у ладей, которые остались в чистом море. Люди Безрода охотились, баловались оружием, дабы кровь не густела от безделья, хворые поправлялись, попивая отвары Стюженя.

На те десять ладей, что оттниры в губу не завели, и начал Безрод зуб точить. Стражи при них сотня. Спят на ладьях, где же еще оттниру ночевать? Каждое утро полуночники уходят на лодках в море на рыбный промысел. Орава-то вон какая, поди прокорми! Охотой тоже промышляют, да только в заповедную часть леса не суются. Глухомань. Заманит местный лешак – поминай, как звали! Ходу от малого стана до большого – не спеша съесть миску каши и выпить чару меду. Дорога лежит вдоль берега, в обход леса, который острым клином выдался почти к морю. Через лес идет тропа, но дозорные заметили, что оттниры по ней не ходят. Предпочитают длинный путь, вдоль берега. Кормить местного лешака охоты не нашлось. Сосчитали стражу до единого человека, два дня в засаде лежали. Сотня с небольшим хвостиком. На приступ вместе со всеми не ходят, аж на месте подпрыгивают, скалятся, за мечи хватаются, но отойти не могут. Ангенн не велел. Выжил Брюнсдюр. Про то сами слыхали. Могучий боец.