Такая перемена формы правления пришлась по душе старому Витхану, и он вполне примкнул к идее своего друга. И вот тут-то произошло сплетение линий жизни и судеб, которое часто наблюдается в людской участи.

Тогда в Вене жила – да и по сей час живет – вдовствующая графиня Пигницер, которую до моего прибытия считали первой красавицей в Вене. Боюсь показаться вам нескромной, друг мой, но с моим приездом это реноме графини несколько поколебалось, так как нашлись люди, уверявшие, что я гораздо красивее ее. О, я не спорю, это была неправда. Конечно, графиня была не так молода, но это была пышная женщина, а я… что я? Все равно что скромный полевой цветок рядом с выхоленной садовой розой.

У графини Пигницер было много оснований ненавидеть меня. Во-первых, я поколебала ее славу первой красавицы, во-вторых, она была в интимной связи с графом Турковским, и частые посещения Турковским нашего дома заставляли ее ревновать графа ко мне, в-третьих, она добивалась расположения императора, так как ее средства были истощены, и она таким образом рассчитывала пополнить свой карман. И она задалась целью погубить меня. Кроме того, она решила, что погубит и Турковского, если только ее ревность подкрепится убедительными фактами. Она не знала о том, что Турковский является душой заговора, но что-то подозревала. Эти подозрения она анонимно сообщила полиции, за Турковским учредили надзор и арестовали его в тот самый момент, когда он крадучись перелезал к нам через стену парка.

Что было делать Турковскому, как объяснить свой ночной визит? Он ответил на допросе, что у него любовная связь с одной из дам, живущих в нашем доме. Полиция захотела иметь в руках доказательства, и вот их взялся доставить мой муж. Я ничего не знала до этих пор о заговоре. Муж объяснил мне в нескольких словах, в чем тут дело, и стал просить, чтобы я написала любовное письмо к Турковскому, говоря, что оно докажет, что Турковский бывал в нашем доме только из-за меня. Я отказывалась, но муж стал молить, грозить, доказывать, что я гублю его и так далее. Чтобы спасти мужа, до которого могла легко добраться полиция, я согласилась под его диктовку написать требуемое письмо. За это он обещал мне, что Турковский вручит мне после освобождения письмо с описанием, как было дело, ведь граф собирался скрыться за границу, где ему уже ничто не могло бы грозить. Кроме того, муж поклялся мне, что немедленно же прибавит в завещании несколько строк, доказывающих мою невиновность. Я согласилась, письмо было написано и предъявлено в доказательство невиновности Турковского. Тут и начался ряд страшных несчастий.

Надо вам сказать, что при совершении брачного договора Витхан закрепил за мной значительную часть моего имущества. Надо же было так случиться, что вскоре после отсылки этого компрометирующего письма муж заболел и умер.

Турковский был освобожден и скрылся. Но Пигницер отыскала случайно в его комнатах – он жил в ее доме – компрометирующие его бумаги, и дело Турковского снова всплыло наружу. Тут и на мою голову пришелся значительный удар: оказалось, что некоторые выражения продиктованного мне мужем письма заключали в себе иносказательные, но ясные намеки на заговор. Зачем это понадобилось Витхану, право, не знаю. Вернее всего, он хотел оградить себя на случай, если существование заговора все-таки раскроется, и доказать этим письмом, что Турковский привлек в свой заговор меня, а не его. Мало того: нигде не находилось письма Турковского, оправдывающего меня.

По вскрытии завещания барона оказалось, что он всячески ругает меня там, называет дурной, неверной женой, а вследствие этого и отказывает часть состояния родственникам, а часть – католическому монастырю в Сирии. Между тем имение, завещанное им сирийскому монастырю, принадлежало мне, так как было закреплено за мной тем актом, который был составлен в день свадьбы.

Мне пришлось отражать неприятности со всех сторон. Монастырь выдал одному из лучших адвокатов доверенность на ведение со мной процесса, высший уголовный суд предъявил мне обвинение в соучастии в заговоре, а Пигницер сумела уверить императора Иосифа, что я изменяла ему и как государю, и как человеку. Впрочем, она и сама была уверена, что между мною и Турковским что-то было. Поэтому она заманила его в западню, Турковского арестовали и вскоре расстреляли. Он умер, не успев оправдать меня.

Я поскорее известила обо всем любимого дедушку. Он примчался в Вену выручать меня, переговорил с адвокатами и узнал, что мое дело далеко не безнадежно, а наоборот. Ему сказали, что монастырю наверняка будет отказано в иске, что же касается моего политического процесса, то в деле было слишком мало улик, на основании которых можно было бы обвинить меня. Действительно, вскоре решение гражданского суда закрепило за мной право на имение и отказало сирийцам. Но надвигалась новая гроза: родственники покойного мужа, опираясь на то, что имение принадлежит мне по дарственной, что в завещании имеются жалобы на мое дурное поведение, что измена доказывается письмом, имеющимся в делах Турковского и моем, разыскали какой-то старый, вышедший из практики закон, на основании которого вдову дворянку, уличенную в порочном поведении, можно было лишить наследства и владений, буде последние подарены при жизни покойным мужем. Правда, дедушка уверил меня, со слов адвокатов, что и этот процесс кончится ничем, но какое мне было дело до того, раз я потеряла любовь своего милого, бесценного Иосифа? Пусть он грубо оттолкнул меня, но разве я могла забыть его тогда?

– А теперь? – лихорадочно перебил Лахнер, сверкая горящим взором.

Эмилия посмотрела на него, мягко улыбнулась, как бы понимая причину, вызвавшую у него этот вопрос, и ответила:

– Уже тогда, когда я узнала, что он прямо от меня бросился в объятия графини Пигницер, моя любовь поколебалась к нему. Но я все-таки находила в своей душе оправдание его поступкам. Пигницер была так соблазнительна, Иосиф так растерян, когда узнал о моей «измене», что не мог сопротивляться ей. Так утешала я себя. Но недавно, посещая бедную старушку, я столкнулась с императором Иосифом, который в платье простого горожанина проводил время с одной из жриц веселья. Да с какой! С утешительницей рабочих и приказчиков… Когда я увидела это, то почувствовала даже облегчение. Я уже не любила его больше… Однако возвращаюсь к рассказу.

Итак, главное, что меня угнетало, это отношение ко мне Иосифа. Он осыпал меня при первом же свидании оскорблениями, упреками, назвал рядом оскорбительных имен. Я была в таком отчаянии, что готова была наложить на себя руки.

В таком состоянии застал меня дедушка, пришедший ко мне для серьезного разговора. Он указал мне на то, что хотя процесс и кончится в мою пользу, но общество не простит мне того, что мое имя фигурировало в ряде грязных обвинений. Далее он заявил, что мне необходимо уехать, но так как мне, одинокой, не имеющей мужа и слишком молодой, чтобы путешествовать одной, вряд ли было бы возможно уехать куда-нибудь, то мне необходимо было бы выйти замуж. На вопрос, кто возьмет меня такую, дедушка назвал мне барона Люцельштейна. Я согласилась, ведь я была слишком подавлена.

Но тут снова меня вызвал к себе Иосиф, снова осыпал меня упреками и оскорблениями. Даже тот факт, что я была объявлена невестой Люцельштейна, был в его глазах изменой. Тем не менее он дал мне слово реабилитировать меня. Действительно, когда оба процесса кончились в мою пользу, я была приглашена во дворец и тут, на парадном приеме, Иосиф пожал мне руку и сказал, что рад исходу процессов.