В ту неделю стояла ужасная жара, невообразимо ужасная. Безжалостно высокая температура наконец добилась того, что засуха стала выглядеть как засуха. На смену серым скучным небесам и температуре, не превышающей средние для этого времени года показатели, пришел фон для съемки апокалиптических фильмов. В туннелях лондонской подземки участились чудовищные аварии. Пожилые люди умирали от тепловых ударов, и соседи узнавали об этом только по ужасному смраду, проникавшему из-за дверей их квартир в многоэтажках. В изнывающих от жары городах спорадически возникали массовые беспорядки. Фотографии высохших бассейнов были похожи на ванны, из которых спустили всю воду, оставив лишь пену и волосы. Эти фотографии стали символом нашего комфортного прошлого.

В Велле мы переживали жару более традиционно. Марк и Люсьен, раздевшись до пояса, по утрам ремонтировали старый сарай. Загорелый Люсьен очень радовался тому, что может быть полезен. Внук подавал дедушке инструменты и сортировал гвозди по размеру. Иногда он ходил вместе со мной к сестрам, но в их присутствии очень стеснялся, иногда прятался за дубом, растущим посреди поля, и выглядывал из-за ствола, а не шел вместе со мной в лагерь. Однажды он получил тепловой удар. В обеденное время осы стали нашим проклятием. Плечи мои обгорели, а бретельки блузки немилосердно натерли кожу. Я не могла нормально выспаться несколько ночей. Я то натягивала на голое тело тонкую простыню, то сбрасывала ее с себя, испытывая облегчение. Напротив Марк вставал за стаканом воды, а потом вновь шлепал в малую спальню. Автофургоны превратились для сестер в пыточные камеры. Сестра Амалия сказала мне, что она вынесла свой матрас наружу и спит под звездами. Часто к ней присоединяются Ева и Джеки, которая и без жары засыпает с большим трудом. Когда я просыпалась в доме, то испытывала сильную потребность пойти повидать сестер.

Однажды поздно вечером мы, как обычно, сидели, образовав круг, и молились. Глаза прикрыты. Джеки сидела слева от меня. Ее потная и скользкая рука коснулась моего обручального кольца, а потом наши пальцы сплелись. Справа Дороти поудобнее устраивалась на земле, расправляя плечи и спину. Помню, как камешки на земле впились в мои лодыжки, но пересесть уже было нельзя. Мы настроились на молитву, выдохнули напряжение, вдохнули вдохновение… Наши тела постепенно расслаблялись, убаюканные тишиной.

На этот раз начинала сестра Ева:

Когда солнце заходило, сестры прекращали молиться, переходя к беседе либо пению, в зависимости от того, к чему лежала душа. Я присоединилась к их дискуссии, ощущая, как осторожно погружаюсь в темные воды их богослужения, но при этом держалась чуть в стороне. Не думаю, что сделала какой-нибудь вклад в тот вечер. Я вообще редко проявляла инициативу. Не помню, чтобы Джеки читала строки Писания. Помню, что сестра Амалия высоко подняла розу над головой, я была с ними, когда круг замкнулся. Все мое самоощущение растаяло, когда я почувствовала руки на моей талии, тела прижимались к моему телу, мои пальцы касались красивых волос Амалии. Молитва каждой из сестер звучала на миллионах языков миллионами голосов. Модуляция повысилась и перешла в полифонию. Гласные и согласные звуки встречались и расставались, образуя сочетания настолько гортанные, что они, переставая быть словами, не теряли своего смысла. Уверяю вас, в них был свой смысл. Когда это случилось, а такое случается время от времени, хаос отдельных молитв, подобно песку на ветру, обрел форму и мы, прежде чем поняли, как и почему, стали единым целым.

Внезапно общность конечностей единого тела разрушила рука, взметнувшаяся в воздухе. Сжатый кулак Джеки с силой ударил меня по подбородку. Я отшатнулась. Крик боли разрезал вечер. Джеки вцепилась в хлопчатобумажную ткань своей серой сорочки-рясы и рвала ее до тех пор, пока одеяние не спало с ее плеч на утоптанную землю. Я наблюдала за происходящим так, словно смотрела фильм. Почти полностью голая женщина откинула голову назад под невообразимым углом. Глаза ее едва не вылезли из орбит. Руки раскрылись в таком широком объятии, что казалось, кости вот-вот вылетят из ключиц, которые, в свою очередь, уже никак не могут быть соединены с шейными позвонками. Все ее конечности зажили своей жизнью, отдельно от остального тела. Сестры замерли на месте, превратившись в статуи, служащие фоном безумной пляске Джеки. Внезапно она рухнула вниз. Долю секунды казалось, что ее выпирающие ребра и позвоночник должны треснуть, ударившись о твердую землю. Джеки корчилась на земле. Ее крики сменились рыданиями. Где-то глубоко в горле зародился булькающий звук, похожий и в то же самое время ужасно далекий от человеческой речи.

Глядя на извивающееся животное у моих ног, я стояла, парализованная страхом и бессилием. А потом Голос приказал мне ее успокоить. Дурнота прошла. Я, словно в трансе, ступила вперед, пала на колени подле ее тела и обхватила ладонями невнятно бормочущую голову Джеки. Я держала ее так до тех пор, пока ее тяжелые вздохи не превратились в музыку, которая через ладони полилась мне в душу. Я ощутила необыкновенную легкость. Я слышала песню и Голос. Сначала я не узнала этот Голос, потом в нем зазвучали знакомые нотки, и наконец он стал Голосом всех тех, кого я когда-либо слушала. Голос сказал мне, что это только начало.

Я долго сидела вот так. Голова Джеки покоилась у меня на коленях. Я гладила ее волосы. Сестры, опустошенные и преображенные Божьим вмешательством, лежали, словно утомленные дети, в высокой траве, на которую уже упала роса. Джеки почти ничего не помнила из того, что с ней случилось. На нее снизошли мир и спокойствие, подобно тому как море летом накатывает волны на прибрежные скалы. Никогда прежде она не испытывала такого умиротворения.

– Это умиротворение снизошло на нее через тебя, – позже сказала мне сестра Амалия. – Ты стала каналом, через который в нее вошел Дух Розы.

– Не я, а мы все, – запротестовала я.

Ева со мной согласилась.

– Нет людей избранных, – заявила она. – Все дело в силе нашего сестринства, в нашей общности.

Но Голос у меня в голове поддержал Амалию, которая возразила Еве:

– Нет, это сделала ты, Рут, лишь ты одна, и это только начало.

* * *

Я не хочу думать о Голосе, потому что я боюсь. Если я начну размышлять о нем, то, чего недоброго, приглашу Голос обратно, а мне этого не надо. Гостевая комната у меня для него не приготовлена.

Третий промаршировал на кухню. В руке он держал несколько писем. Я как раз выжимала в раковине свои постиранные трусы. Сержант встал в дверном проеме. Я быстро сунула их в мыльную воду, но Третий, заметив, ухмыльнулся:

– Сегодня ваш священник не придет.

Крепко сжав руки под водой, я твердо решила не расплакаться при нем. Не рискнула я при нем и заговорить, не стала спрашивать о письмах, которые он, перевернув задней стороной, положил на стол.