Позвольте уж заметить: люди на обочине вынуждены быть лучше, чем мейнстрим, им приходится стараться вдвойне. Когда пытаешься доказать всем свою человеческую природу, раскрываешь именно ее: свою человеческую природу. Сложную. Проблемную, противоречивую природу. Все заложенные в нас уникальные и ужасные пути к падению. Но людям трудно в это вникать. Так после фильма «В поисках Немо» люди, ничего не понимавшие в рыбках, кинулись покупать рыбок-клоунов, и рыбки дохли. Люди пленяются идеей, даже если знать не знают, как с ней обращаться. Даже если умеют лишь все портить.

Я поехала в Яддо[112], чтобы плотно заняться этой книгой. И несколько недель спустя застала саму себя смеющейся за общим ужином – впервые за, казалось, века услышала себя. В юности я бы все отдала, чтобы обрести такую уверенность. Я светская львица, я ведьма. Я носила юбки годе, шелковые комбинезоны, элегантные, в пол, платья с блестками, накидки из искусственного меха, черные платья, серьги, сверкающие хрусталем. Я не держала свое мнение при себе. Я пила за ужином вино, просила добавки и важно прогуливалась по имению. Я спала в паре метров от письменного стола, в хижине в лесу. На долгих прогулках я ловила покемонов и билась за контроль над единственным в том месте спортзалом (он размещался, поразительно, в грандиозном фонтане у подножия холма, на котором стоял главный дом) с игроком по прозвищу Стояк. Осень, облетали листья, с сосен осыпались иглы, все время приходилось вытряхивать мелкий мусор из бюстгальтера. То холодало, то теплело, то опять холодало. Пошел снег, а на следующий день растаял. Вместе с группой писателей я съездила в Вермонт на хэллоуинские чтения, на обратном пути пробила шину на темной деревенской дороге, и пока ждали в машине спасателей, мы рассказывали друг другу анекдоты про худшую работу в своей жизни.

В главном доме мебель была сдвинута в центр зала, накрыта простынями. Я увидела картину – мертвые, одетые в черное дети. Мне показалось, кто-то шепнул мое имя – обернулась, а там никого. «Здесь звук распространяется очень странно», – пояснил мне один из гостей. Комнаты – то монашеские, то помпезные. Я была слегка влюблена в сценариста и в автора научно-популярных книг, в обоих, я закатывала глаза при виде скульптора, с большой нежностью относилась к ершистым акционисткам, которые еще до моего рождения пробивались в клуб изящных искусств только для мальчиков. Я говорила с художником о БАДах и утешала композитора.

Дональд Трамп был избран президентом. Люди плакали прямо за ужином. Ближе к концу пребывания я рассказала историю про Дом иллюзий, забавный ее вариант: ту версию, в которой на первом плане оказались мои отношения с Вэл и всеобщий опыт неудачных бывших. И я смотрела в оба: вдруг олень, вдруг призраки.

Много лет спустя, засунув в свою зеркалку карточку памяти, ты обнаруживаешь десятки снимков обнаженной женщины из Дома иллюзий. Ты невольно отшатываешься, когда первый снимок возникает на экране предварительного просмотра.

Ты так отчетливо помнишь тот день: мягкий, косой естественный свет сочился в комнату, и она – обнаженная, бледная, распростертая, а ее пизда багровела, наливаясь кровью (либо прямо перед совокуплением, либо сразу после). Ты опустилась промеж ее коленей и сделала множество снимков, любуясь переливающимися оттенками, от белого к розовому и дальше к лиловому. Это воспоминание не окрашено сексом – оно так дистанцированно, словно ты смотришь фильм о чьей-то чужой жизни.

Ты некоторое время сидишь неподвижно, думаешь о фотографиях. Можно их сохранить, но на то нет никакой причины, ни хорошей, ни дурной. Ты не собираешься ни шантажировать ее, ни мстить – для чего они могли бы пригодиться, – и эротическими эти фотографии тебе тоже больше не кажутся. (Как быстро прокисло желание, стоило увидеть, кто она есть на самом деле: как та сцена в «Сиянии»[114], когда Николсон вырывается из объятий соблазнительной женщины, видит вместо нее разлагающуюся тварь.) Это просто воспоминания, и, форматируя карту памяти, стирая их навсегда, ты ощущаешь – иррационально – утрату.

Порой ты праздно размышляешь о том, как все могло бы сложиться правильно. Сложиться – не лучшее слово, оно предполагает, что никто ничего не контролировал, исход зависел лишь от судьбы или теории хаоса. Но если бы она была нормальной, если бы не втыкала нож в твои уязвимые места, если бы не была до самого ядра пропитана дымящимся ядом – что было бы тогда? Всякое могло быть. Например, ты, она и Вэл остались бы вместе, успешная история полиамории. Или вы бы расстались, но добрыми друзьями, ваши жизни до самой старости шли бы бок о бок. Или все равно вышла бы печаль и сердечная смута. Иногда ты жалеешь о том, что не было шанса это узнать.

Когда все это начиналось, я верила, что я особенная. Ужасно было осознание: я заурядна и все, что случилось со мной – этот опустошающий и прозрачный пейзаж, сквозь который я брела босиком, – детально описано в книгах, отчетах, статистике. Это было ужасно, ведь мне, как и всем нам, хотелось верить, что моя любовь уникальна и моя боль уникальна. («Теперь, подробно изложив мое фиаско с профессором, – пишет Терри Кастл[115], – признаюсь, я несколько ошеломлена полной банальностью истории: как я изображала удобную мишень, как точно укладывается в хрестоматийные примеры черствость моего соблазнителя».) Но я читала книгу за книгой о насилии среди лесбиянок и видела, как скрытые под псевдонимами женщины изрыгают все то, что случилось со мной. Есть даже диаграмма, которая отражает все, что было со мной в эти годы. Диаграмма!

Первая книга о насилии в среде лесбиянок была опубликована в год моего рождения. К древнейшим наукам эти исследования не причтешь, но все-таки они существуют не со вчерашнего дня. Почему же никто не сказал мне? Но кто бы мог мне сказать? Я знала так мало квир-людей, в основном сверстников, которые сами еще ни в чем толком не разобрались. Я воображаю, как придет время и я буду приглашать юных принцесс, угощать чаем и сыром, буду давать им советы и скажу: вам могут причинить боль люди, которые выглядят в точности как вы сами. И это не просто может случиться – это вполне вероятно случится, потому что мир полон травмированных людей, которые, в свою очередь, травмируют других. Даже если господствующая культура относит вас к маргиналам, это вовсе не значит, что вы и ваша история не окажутся заурядными, зауряднее грязи под ногами.