Прогулка по Санта-Кларе была прекрасной и странной; я все представляла себе, как дедушка ходил по тем же улицам. И одновременно воображала, как мы ходим по карте-двойнику в Блумингтоне, штат Индиана. Вот как устроены города-побратимы: я могла гулять разом по обоим, разделенным лишь тонкой таинственной ширмой, и если бы попала в нужный момент в нужное место, смогла бы из одного города заглянуть в другой. Я могла отдернуть краешек занавески возле вон того цыпленка и увидеть Дом иллюзий и тех, кто жил в нем теперь.

Улицы кишели людьми, такси на велосипедной или гужевой тяге, машинами, выпущенными в середине века и разваливающимися – каждая на свой лад. Знаменитый отель на площади был раскрашен так же, как прежний дом бабушки и дедушки в Мэриленде.

Мы подошли к школе, из нее толпой выходили одетые в форму дети.

– Дедушка учился здесь, – сказал брат. – Прямо тут.

Он указал на банк, стоящий на той же площади.

– Когда дедушка привез меня сюда, – продолжал он, – он рассказал мне, как однажды вышел из школы и хлынул такой дождь, что он кинулся под навес банка, переждать. Подъехал роскошный автомобиль, опустилось окно. Там сидел богатый белый кубинец. Он помахал рукой, подзывая деда.

– Зачем?

– Не знаю. Наверное, он подумал: я запросто могу отправить этого смуглого мальчишку под дождем выполнять мое поручение – и он все сделает, чего бы я ни захотел. Но дед не трогался с места, а тот все махал рукой, и наконец дед послал его в жопу.

Так мой брат рассказал эту историю. Я не очень-то могу себе представить, чтобы мой дед – веселый и добродушный человек, покинувший навсегда и Санта-Клару, и Кубу, обожавший магазины электроники, бесплатные ручки и часы, возившийся с техникой и мастеривший птицам кормушки, дед, который оставался в США и постепенно сползал в деменцию, – чтобы он послал кого-то в жопу, и все же я узнала своего деда и в таком портрете: он никогда не просил прощения, не унижался, не ныл.

Мы с братом пили водянистые коктейли в кафе поблизости от банка под гобеленом с лицом Че, и я катала на языке это энергичное выражение – «Иди в жопу» – вот как надо было ответить годы тому назад.

В детстве мне объяснили: когда болезнь бушует в твоем теле, ты приобретаешь иммунитет. Твое тело гениальнее тебя. Оно не только исцеляется – оно еще и учится. Запоминает (разумеется, если при этом вирус тебя не убьет).

После Дома иллюзий у меня появилось шестое чувство. Оно включается непредсказуемо при виде нового сокурсника, коллеги, новой девушки моей подруги, незнакомца на вечеринке. Физическое отвращение, возникающее из ниоткуда, немного похожее на внезапный кислый вкус во рту, предшествующий рвоте. Это порой мешает или раздражает, но это очень полезно: мое гениальное тело научилось меня предостерегать.

Утверждение, будто у всего есть отчетливый конец, – обычная ложь автобиографий. Надо решиться и где-то поставить точку. Отпустить читателя.

На чем же остановиться в этой истории? На жарком июньском дне, когда мы с Вэл поженились? На удачно вписывающемся в нарратив столкновении с женщиной из Дома иллюзий? Если ухватить историю за верхушку и тянуть, будет ли резкий рвущийся звук сигналом, что поддались уже и корни? И что же останется в почве?

Нужно ли закольцевать рассказ, вернуться к какому-то воспоминанию из Дома иллюзий? К приятному? Даст ли это нужный эффект – контраст между тем, что могло быть и что стало? Например, воспоминание о том, как мы вернулись из винного магазина по соседству, прихлебываем пряный «Зинфандель», мажем на хлебцы фету и рассказываем какую-то историю?

Когда-нибудь женщина из Дома иллюзий умрет, и я умру, и Вэл, и Джон и Лора, и мой брат, и мои родители, и ее родители тоже умрут, и все, с кем мы были знакомы, умрут. Будет ли это концом истории? Бездумное, громыхающее, однонаправленное движение времени?

Есть панамская сказка, завершающаяся словами: «Моя история доходит только досюда, она заканчивается, и ветер ее уносит». Только такая концовка и может быть. Иногда нужно рассказать историю – и на чем-то ее нужно закончить.

Большую часть книги я написала в сельской местности в Восточном Орегоне[121]. Я жила в хижине у берега, озеро летом почти целиком пересыхало. Эта часть страны – высокогорная пустыня, ночью холодно, днем жара. Воздух настолько сухой, что я каждый час пила воду и не могла утолить жажду. Однажды утром на мой стол шлепнулась капля крови, я пошла в ванную, попыталась сделать фитиль из туалетной бумаги и унять кровотечение. На обратном пути я заметила, что оставляю за собой кровавый след на полу – кап-кап-кап.

День напролет я сидела и смотрела, как на дальнем берегу бывшего озера взбрыкивают пыльные вихри[122]. Мне говорили, что в озере где-то еще осталась вода, но до нее четыре мили пути. Инопланетный пейзаж вроде солончаков Юты или старых серий «Звездного пути». Я добиралась до пещер, где гнездились орлы, и земля под их жилищами была усыпана ошметками шерсти и костей. Сова бросила у меня на пороге полтушки кролика, утром какое-то другое существо уволокло тушку, оставив кровавое пятно.

После ужина я ходила на берег с другими участниками творческого семинара. Сначала мы брели через мягкое, колышущееся поле сухой травы, доходившей нам до плеч. Потом – корочка земли, тонкая, словно глазурь на торте, – точно ступаешь по лунной пыли. Потом земля становилась твердой и трескалась на тысячи, миллионы осколков – дивные геометрические узоры. А мы шли дальше, и теперь земля приятно похрустывала под ногами. Когда мы достаточно далеко уходили от дома, почва становилась мягкой и рыхлой, похожей на резиновое покрытие детской игровой площадки. Чуть погодя запах менялся: теперь он отдавал серой и отбеливателем, запах липы, безошибочно узнаваемый (как я сказала спутникам и пожалела об этом в тот же миг, когда слово выскользнуло из моего рта) запах спермы. Со мной никто не согласился или согласился, но промолчал. Я наклонилась, подняла комок сухой земли. Почва под ним оказалась влажной – воспоминание об озере.

На невысокой горе, которую мы видели на горизонте, вспыхнул лесной пожар. Я однажды проезжала мимо и смотрела, как до невозможности оранжевое пламя пролагает себе путь, облизывая склон и оставляя за собой глянцевые обгорелые стволы, и все еще полыхающие столбы ограды, и необъяснимо уцелевшие прогалины, где кому-то удалось выжить. Вертолет кружил и нырял, как стрекоза, ронял наземь мерцающие полотна воды.

Я отправилась в город посидеть в библиотеке под кондиционером. Библиотекарь заговорила со мной о пожаре. Сказала, что лесные пожары опасны для коров и быков, но не для оленей. «После такого никогда не обнаруживаются оленьи скелеты, – сказала она. – Олени знают, как спастись. А вот коров и быков с места не сдвинешь. Огонь уже тут, а они просто не соображают, как им быть».