— Как он действует?

— Как болеутоляющее. — Губы старика скривились в едва заметной улыбке. — Опиум пробуждает мечты, парень. Если его попробовать, возникают столь возвышенные мысли, что к нему тянет снова и снова, даже против воли. — Он махнул дрожащей рукой. — Ты и представить этого не можешь.

— А готовя с ним еду?

— Готовить с опиумом? Оригинальная идея, — улыбнулся он, продемонстрировав мелкие, истертые зубы цвета состарившегося сыра. — Ха! Почему бы и нет? Размешал немного опиума в супе, и трапеза вызовет приятные мечтания. Опиумный суп. Вот это новость! — Он взял золотой дукат. — Желаешь обратиться с чем-нибудь еще?

— К чему такая спешка? — Мне хотелось больше узнать об опиуме. — Что-то я не вижу, чтобы к тебе собралась очередь заказчиков.

— Дерзкий юнец! — Он опустил дукат в карман и швырнул мне пергамент. — Тебя обслужили. Теперь уходи.

Вот и все. В бутылях оказались редкие и дорогие растения, употребляемые для выпечки кондитерских изделий и приготовления чая. А опиум являлся болеутоляющим и еще вызывал приятные мечты. Его можно подмешать в суп, и… и… испытав возвышенные видения, человек захочет повторять все снова и снова.

Внезапно я понял, каким образом старший повар употреблял опиум. Все называли его суп из белой фасоли превосходным и, раз попробовав, хотели еще. Порошок опиума наверняка был тайным ингредиентом. Суп из белой фасоли значился в меню того дня, и я счел это знаком, что Бог на моей стороне.

Все логично складывалось: старший повар хранил в секрете невиданные составляющие своих рецептов, чтобы поддерживать репутацию. Он сам сказал: какая польза, если каждый сумеет готовить как он? Вооружившись новым знанием, я решил отпраздновать свой успех, бросив взгляд на Франческу, и повернул к продавцам оливок.

Как я и надеялся, она была там — стояла за спиной гороподобной матери-настоятельницы, которая спорила с торговцем сицилийскими оливками. Франческа воспользовалась моментом, чтобы, как выражалась настоятельница, «считать ворон». Ее щеки очаровательно порозовели, глаза без устали бегали по толпе покупателей. От волнения ее маленькие груди вздымались под темным одеянием, и от этой картины у меня участилось дыхание.

Франческа явно оказалась в монастыре только потому, что не было иного выхода. У девушек три пути в жизни: замужество, монастырь или панель. Если нет приданого, о замужестве можно забыть, и в этом случае, против собственной воли, приходится посвящать себя служению Богу или дьяволу. Я видел, с какой жадностью она рассматривает толпу, и недоумевал, как ей удается выносить безмолвное черно-белое существование за высокими каменными стенами монастыря? Мне не приходилось бывать в монастыре, но я представлял одинокие ночи в келье и скучные дни на коленях за молитвами или чтением из требника.

Чтением.

План попросить ее прочитать мой «список покупок» пришел мне в голову вполне оформленным. Труднее было набраться храбрости и подойти к Франческе. Но тут вернулось сознание обитателя улицы, учившее хватать репу и давать стрекача. Ноги понесли меня к ней без участия головы. К моему удивлению, Франческа улыбнулась и проговорила:

— Парень с дыней. Подошел похвалить мои ноздри?

Черт! Она помнила, что я тогда сказал.

— Я был в тот день не в себе.

Франческа изогнула бровь.

— Думаешь, мне в первый раз попадается косноязычный парень?

— М-м-м…

— Ничего. Это было очень мило.

— Знаешь… я работаю на кухне, мне дали список того, что надо купить, но у меня трудности с чтением. — Я протянул ей пергамент, но, кажется, ни о чем не попросил. Помню только свежесть ее дыхания, веющего ароматом зеленого яблока, и свое потрясение, когда встретился с ней взглядом, магнетическое притяжение, потянувшее меня к ней. Помню веер ее ресниц, когда она опустила глаза к пергаменту, прозрачность бледно-розовых, с чистыми белыми ободками ногтей, когда она водила пальцем по листу, и, конечно, ее манящий аромат. Я уловил запах мыла и выпеченного хлеба, а еще — цветочного мускуса, таинственный и возбуждающий. Ее аромат воплощал в себе все мои мечты.

Франческа читала не так хорошо, как переписчик. Долго тянула: «ка-ка-о» и «ко-фе», затем беззаботно повела плечом и улыбнулась:

— Извини, я не знаю, что это значит.

— Все нормально. — Я подошел немного ближе.

— Белена — это для чая, но, на мой вкус, горьковата. — Следующее слово Франческа прочитала легко: — Валериана. — И усмехнулась.

— Что смешного в валериане?

— В валериане — ничего, но… — Она покосилась в сторону матери-настоятельницы и закатила глаза.

— Не понимаю.

— Валериана — что-то вроде слабого вина. Мать-игуменья, чтобы успокоить себя, целый день прикладывается к ней в буфетной. От этого она становится забывчивой и к вечеру не помнит, что вызвало ее возмущение. Валериана стоит недешево, но никто не в обиде: благодаря ей с матерью-игуменьей легче живется.

Слова «хризантема» и «женьшень» оказалось произнести нелегко, и это дало мне повод придвинуться еще ближе и, придерживая пергамент за край, сделать вид, будто я тоже пытаюсь разобрать слова. Я расчетливо двигал рукой так, чтобы наши пальцы встретились, и, к моему удивлению, она не отстранилась. Мгновение я тешил себя мыслью, что Франческе это приятно, но, украдкой скосив глаза и посмотрев на ее лицо, понял: она даже не заметила прикосновения. Девушка сосредоточенно прищурилась и прочитала вслух:

— Амарант. — И тут же поправилась: — Нет, не может быть. А если «аманита»? М-м-м… — Она постучала себя пальцем по подбородку.

— Что-то не так?

— Мне кажется, здесь ошибка. Амарант — злак, но не произрастает с тех пор как… забыла; в общем, давно. А аманита — ядовитый гриб. Его тебя тоже явно не посылали покупать.

— М-м-м… — в свою очередь постучал я себя по подбородку.

Франческа прочитала последнее слово и покачала головой.

— Очень странно. Слово выглядит как «опиум». Но никто бы не стал включать опиум в список гастрономических покупок. — Франческа придвинулась ко мне, прекрасные глаза сверкнули озорством. От ее аромата у меня закружилась голова. — Ты когда-нибудь его пробовал?

Она стояла так близко, с таким заговорщическим видом и так меня пьянила, что я начал краснеть.

— Да нет вроде бы. Я хочу сказать, это просто для супа.

— Для супа? — Она сделала шаг назад и холодно на меня посмотрела. — Ты надо мной смеешься?

— Нет! Ни в коем случае! — Боже, что я наделал?

Над толпой, перекрывая шум, взвился голос матери-игуменьи:

— Ты столько просишь за чесночные оливки? Сошел с ума! Ты уже обворовал меня на засоленных в масле! — Она повернулась к Франческе. — Можешь себе представить, этот человек — вор! — В своем гневе настоятельница меня не заметила.