— Если бы я хотел, чтобы на моей кухне сплетничали, то нанял бы подружек своей дочери.

Терезу как ветром сдуло. Пеллегрино подтер кашу, а Энрико поднял обе руки и, кланяясь, попятился к посыпанному мукой столу.

— Извините, маэстро.

Я тоже стал просить прощения, но синьор Ферреро меня оборвал:

— За работу.

В тот день я с радостью чистил картошку — обязанность, которую выполнял в уединении и тишине. Сел на треногий деревянный табурет, поставил слева корзину с серовато-бурыми корнеплодами, а справа — чистую пустую миску. Я снимал грубую кожуру, вырезал глазки, добирался до гладкой белой сердцевины и успокаивался. Когда первые темные очистки упали на пол у моих ног, я загадал, что это ключи, способные открыть мне некую истину, нагую, как картофелина без кожуры. Четыре полоски очистков для Евангелий, три для убийства, две для формул и зелий, одна для запертого шкафчика.

Гора очистков у ног росла, а в миске, словно скульптура, громоздились белые картофелины. Но сколько бы я ни переиначивал ключи, они упорно не хотели ничего открывать. Черт побери этого Марко! Будь проклят старший повар со своими секретами! Мое возмущение росло вместе с кучей грязных очистков, и я все с большим недоверием думал о своем благодетеле. Не морочил ли он мне голову, рассказывая о тайных рукописях? И что прятал в своем шкафу?

Старший повар с головой ушел в приготовление соуса к оленине и приказал его не беспокоить. Прошел мимо кладовой, которой пользовались все повара, и приблизился к своему шкафу. Снял медную сковороду, открыл дубовую дверь медным ключом. Поспешно, как в прошлый раз, что-то достал, опустил в карман и немедленно запер шкаф.

И в этот миг запертая дверца воплотила в себе все вопросы, накопившиеся у меня о синьоре Ферреро и моем будущем на его кухне. Я провел по картофелине ножом — раз, два, три — и из-под бурой кожуры появилось белое нутро. А ведь очистки, до того как я их срезал, прилегали друг к другу и скрывали таящуюся внутри суть. Пара движений ножом — и она предстанет перед взглядом. Но, черт возьми, я ничего не мог разглядеть.

Марко был прав: мы всегда добивались цели, — и в тот день я настроил свой ум на то, чтобы получить ответы на некоторые вопросы. Марко научил меня чистить карманы, красть с прилавков и куском проволоки отпирать замки. Когда мы проникли в лавку торговца флорентийской шерстью, намереваясь украсть одеяла, он объяснил: «Для этого не требуется глаз — легкое прикосновение и хороший слух». В ту зиму я впервые спал на улице в тепле. Я привык доверять Марко, но он утверждает, будто мой благодетель меня обманывает и даже является чародеем. Согласитесь — смешно. Да, его шкаф кажется подозрительным. Но представители черной магии хранят у себя засушенные змеиные глаза, вороновы когти, отсеченные у повешенных носы, крысиные внутренности вперемешку с шерстью и пуповины мертворожденных младенцев. Старший повар не стал бы держать такое сомнительное добро на своей сверкающей чистотой кухне. Разве не так?

Соус забвения, разумеется, вызывал подозрения, как и манера синьора Ферреро говорить о непонятных вещах, не имеющих никакого отношения к его профессии. И еще — щекотливый вопрос с любовным зельем. Что, если любовный напиток все это время хранился на кухне, прямо у меня под носом?

Будем рассуждать так: Бог помогает тем, кто действует. Пора брать дело в свои руки. Наведаюсь к шкафу старшего повара и узнаю, поддастся ли он моей проволоке.

Той же ночью я поднялся с соломенного матраса и с проволокой в руке, босиком прокрался вниз по лестнице для слуг. Бледный свет сочился в окна кухни, и от этого по стенам скользили тени. Я повернулся к шкафчику старшего повара с мыслью: «Брошу один-единственный взгляд».

Но неспокойные ночные тени нервировали меня, и я решил подготовиться к задуманному, заглянув сначала в кладовую, где повара хранили специи. Открыть ее не преступление: днем дверь никто не запирал. Я всего лишь познакомлюсь с тем, что на нашей кухне ежедневно может видеть любой. Более того, меня давно могли бы просветить, что стоит тут на полках. От этой мысли я испытал возмущение и почувствовал, что моему поступку есть достойное оправдание.

Я вставил проволоку в замок и, приложив ухо к двери, стал слушать тихие щелчки. Когда узкая тяжелая дверь открылась, на меня хлынула волна запахов. Сначала сладковатый аромат корицы и гвоздики с земляным привкусом тимьяна и орегано, затем сосновый дух розмарина и острый — базилика. Терпкая смесь оглушила меня, и я застыл, позволяя ей себя обволакивать. Поражала мысль, что многие из пряностей привезены из дальних концов света. Драгоценный товар, доставленный через пустыни, горы и океаны, попадал только на кухни самых богатых людей.

Мои глаза полезли на лоб при виде низкого, но настолько широкого сосуда с горошинами перца, что поднять его я сумел бы только обеими руками, — целое состояние богача. Горсточка перечных горошин стоила столько же, сколько платили в неделю обычному работнику, и я часто слышал выражение «дороже перца». Торговцы иногда наживались, продавая поддельные горошины перца, слепленные из глины и масла. Я снял деревянную крышку и запустил пальцы в сосуд, словно скупец, наслаждающийся своими сокровищами. Некоторые горошины оказались раздавленными, и от резкого запаха у меня защипало в носу. Никакой подделки из глины — здесь настоящая ценность.

Над сосудом с перцем я заметил серебряную коробку с изящно выгравированными изображениями птиц и цветов. Открыл своей проволокой ненадежный замок, и в тусклом свете блеснули дукаты и медь. В серебряной коробке хранилась наличная касса кухни на мелкие покупки. Если старшему повару требовалось приобрести что-нибудь крупное, сумму записывали на счет дожа. Но я часто видел, как мажордом небрежно бросал на стол синьора Ферреро кошелек. Старший повар пересыпал деньги в эту коробку, никогда не пересчитывая, и я даже не представлял, что монет так много. Когда он давал мне или Пеллегрино мелочь на покупки, то брал, что требовалось, и бросал обратно сдачу, не проверяя. Меня это поражало: такие деньги казались мне целым состоянием, а он считал их недостойной внимания ерундой.

До этого мне ни разу не приходилось касаться золотого дуката. Я взял монету и с благоговением ощутил ее тяжесть на ладони. Увесистая, гладкая, превосходно отчеканенная. Все монеты показались мне прекрасными, и не только благодаря своей стоимости. Они завораживали взгляд. Освещенные бледным лунным светом, золото и медь сняли, как луковая шелуха, которой так восторгался синьор Ферреро, только превращенная в металл. На мгновение меня охватил соблазн, но я напомнил себе, что пришел не для того, чтобы красть. Старший повар сказал, что я лучше, чем думаю о себе, и внутри у меня Бог. Я положил дукат на место и закрыл коробку.

С меня было довольно. Я шагнул назад, закрыл дверь кладовой и покосился на медную сковороду, под которой спрятался шкафчик синьора Ферреро. Но все еще колебался. У такого любопытного человека, как я, подобная медлительность вызывала недоумение. Я обвел взглядом кухню — не забыл ли выполнить какое-нибудь задание? Заглянул в горшок с полуфабрикатами, желая убедиться, что огонь горит с должной интенсивностью, затем взял метлу и проверил, не валяется ли где-нибудь лист салата-латука, случайно упавшая на пол рыбья кость или крупица соли. Вглядывался в пол, но боковым зрением умудрялся видеть медную сковороду.