Независимо от того, действительно ли Компанис произнес эти слова, Асанья позднее назвал их частью заговора против Испанского государства. Но каталонский президент был реалистом: официальные республиканские силы в Барселоне насчитывали 5 тысяч человек военизированных формирований, а как показали события в других местах, полагаться только на них было очень опасно. Регулярной армии в Барселоне больше не существовало, потому что большинство мятежных офицеров были перебиты, а солдаты разбежались по домам или вступили в рабочую милицию. Винтовки из казарм Сант-Андреу и из других арсеналов попали к анархистам, имевшим теперь 40 тысяч стволов, розданных 400 тысячам их единомышленников в Барселоне и окрестностях. Со стороны Компаниса было бы безумием напасть на них в момент их наибольшей силы и популярности. Анархисты также были его лучшими союзниками в противодействии возвращения власти к мадридскому правительству. Компанис описывал положение сухо: «Преданные обыкновенными стражами законности и порядка, мы обратились за защитой к пролетариату».

Каталонский президент поставил анархистов перед принципиальной дилеммой, которую сформулировал Гарсиа Оливер[263]: «Либертарный коммунизм, равносильный анархистской диктатуре, или демократия, означающая коллаборационизм»[264]. Навязывание анархистского социального и экономического самоуправления остальному населению выглядело скорее предательством либертарных идеалов, чем сотрудничеством с политическими партиями. Абад де Сантильян говорил, что они не верят в любую форму диктатуры, включая собственную[265].

На своей конференции в Сарагосе всего за несколько недель до этого анархисты подтвердили, что любой политической философии нужно позволить развить наиболее подходящую для нее форму общественного сосуществования. Это означало работу бок о бок с другими политическими организациями при уважении различия во взглядах друг друга. Этот подход при всей своей искренности был упрощением, так как сама идея рабочего контроля и самоуправления была совершенно неприемлема как для либеральных республиканцев, так и для коммунистов. Обе эти группы в свое время будут одерживать верх, сначала принудив анархистов отказаться от многих их принципов, а потом оттеснив их от властных постов[266].

Даже если бы анархистам, сидевшим в богатом кабинете каталонского президента, предложили ключи от королевства и заодно спросили их, как они видят будущее, они все равно оказались бы перед очень непростым выбором. В их силах было одним махом превратить Каталонию и Арагон в независимое псевдогосударство, но это создавало опасность страшного столкновения в критический момент с социалистами и коммунистами. К тому же правительство в Мадриде контролировало золотой запас, и бойкот со стороны остального населения Испании и иностранных компаний мог в кратчайший срок погубить каталонскую экономику.

И все же больше всего на решение анархистов повлияла необходимость единства в борьбе с военным мятежом и забота о своих товарищах в остальной Испании. Требования солидарности пересилили прочие соображения. Нельзя было оставлять товарищей в меньшинстве – их раздавили бы марксисты.

Поэтому либертарные вожаки предложили другим партиям разделить с ними контроль над Каталонией. По их рекомендации 21 июля был создан Центральный комитет антифашистской милиции, большинство в котором осталось за либертарианцами – однако они обещали признавать права меньшинств и заняли только пять должностей из пятнадцати. При этом они наивно надеялись, что в других областях республиканской Испании, где они были в меньшинстве, с ними поступят так же[267].

Центральный комитет антифашистской милиции контролировал буквально все, от безопасности и основных служб до социального обеспечения; Женералитат был низведен до роли теневого или «ждущего» правительства, стал «чисто формальной структурой»[268]. Его советники могли строить планы и чертить графики, но практически не имели доступа к реальной власти и не могли контролировать ситуацию.

Важнейший процесс перевода промышленности на военные рельсы был начат Хуаном Гарсиа Оливером и Эухенио Вальехо еще в первые дни боев. Женералитат создал военно-промышленную комиссию только в августе, и она долго не имела влияния[269] – в отличие от каталонской администрации, утратившей политическую инициативу, но не всю власть. НКТ оказалась не способна контролировать ни экономику, остававшуюся в руках Женералитата, ни банковскую систему, попавшую в руки социалистов из ВСТ.

Противоречия политической власти подстерегали анархистов на каждом шагу. В их манифесте 1917 года, например, осуждались все развлекательные мероприятия, приучающие людей к жестокости и безнравственности, – такие как коррида и непристойные кабаре. Но роль цензоров-диктаторов была еще худшим плевком в сторону их убеждений.

Между тем 30-тысячное анархо-феминистское движение «Mujeres Libres» («Свободные женщины»)[270] заклеивало плакатами квартал красных фонарей, убеждая проституток отказаться от их образа жизни. Они предлагали им свои учебные курсы, где помогали осваивать производственные профессии; но другим анархистам для этого не хватало терпения. Симпатизировавший анархистам француз Камински писал, что сутенеров и наркоторговцев они убивали на месте.

Заметным явлением войны был стихийный рост женского движения после выборов 1936 года. Оно произрастало не из литературы или теории, занесенной из-за рубежа (не считая, возможно, нескольких переводов Эммы Гольдман[271]), а из инстинктивного убеждения женщин в том, что свержение классовой системы должно означать конец любой патриархальности. Анархисты всегда провозглашали равенство всех людей, но, как подчеркивали «Mujeres Libres», отношения между полами по-прежнему оставались феодальными. Самым вопиющим несоответствием между проповедуемыми идеалами анархистов и реальностью была разная оплата труда мужчин и женщин на большинстве предприятий НКТ. Еще одним центром приложения усилий феминисток служила организация социалистической молодежи.