Особенно распространена игра у социальных животных, у которых сравнительно долгое детство, большой вклад родителей и крупный мозг, – то есть у животных, которые похожи на нас. Почти каждое животное с долгим детством проводит значительную часть этого детства за игрой.

Но что мы вообще называем игрой? Что общего у игры “понарошку” и дружеской возни-потасовки, у игры в хоккей и игры в домик? В чем эта глубинная связь, которая объединяет играющих крысят, вороненка и его веточку, котенка и его клубок?

Биологи, которые пытаются дать определение понятию игры, отмечают, что у всех игр есть пять общих характеристик[170]. Во-первых и прежде всего, игра – это не труд, то есть не целенаправленная активность. Игра может выглядеть как драка или охота, копание или подметание, но это всегда ненастоящая драка или охота, копание или подметание. Котенок не съедает “пойманный” клубок, вороненок не выкапывает своей веточкой насекомых, а крысенок, который “дерется” с собратом, не причиняет ему никакого вреда – точно так же, как игра в “в домики” не прибавит провизии в холодильнике или порядка в детской – вообще-то как раз наоборот.

Но в то же время игра – это не просто некомпетентный труд; у нее есть ряд характеристик, позволяющих отличить игру от аналогичной “реальной” активности. Когда крысята играют, они тычутся носами в шеи друг друга; если же драка настоящая, они кусают друг друга за нос. Когда дети играют в чаепитие, они разливают чай утрированными, преувеличенными движениями, а на самом деле такими движениями чай можно только пролить и все кругом забрызгать. И, конечно, маленькие зверята, которые “понарошку” охотятся или изображают спаривание, не принесут домой ни мяса, ни детенышей.

Игра – это забава и радость. Уже девятимесячные малыши смеются, когда играешь с ними в “кто там? ку-ку!”. Даже у животных игра вызывает радость, восторг и эквиваленты человеческой улыбки и смеха. Например, крысы во время своих шуточных драк смеются, издавая отчетливый ультразвуковой писк, слишком высокий для нашего уха[171].

Итак, мисс Хэвишем, при всем уважении, игра – дело добровольное. Животные играют по собственной воле и для себя, а не потому, что им так велели или их за это чем-то наградят. По сути дела, крысята даже готовы поработать, чтобы получить возможность поиграть: они быстро учатся нажимать на рычаг, которая позволяет им играть. Если им не давали играть, потребность стремительно нарастала и они бросались в игру, как только им предоставляли возможность. Дети устроены точно так же: вспомните ликующие победоносные вопли школьников, которых наконец отпустили на долгожданную перемену[172].

Но игра непохожа на другие базовые потребности, например потребность в пище, питье или тепле. Животные играют только тогда, когда все эти базовые потребности удовлетворены. Если животное голодает или у него стресс, то игра прекращается. Игра, как и детство в целом, зависит от безопасности и надежности.

У игры имеется специфическая структура – паттерн повторения и вариации. Когда крысята играючи дерутся, они опробуют друг на друге различные приемы нападения и защиты. Когда полугодовалый малыш играет с погремушкой, он пробует потрясти ее громче или тише, постучать по столу с разной силой. Маленький осьминог высовывает бутылку из воды и погружает обратно. Маленький дельфин накидывает себе обруч сначала на нос, потом на хвост. Такое чередование сменяющихся тем и их вариаций – противоположность паттерна повторения: ходьба из угла в угол или раскачивание из стороны в сторону, который мы наблюдаем у животных в неволе или под сильным стрессом, а иногда и у людей.

Но если игра настолько биологически распространена, каково ее значение для жизни и мозга животных?

Игра в кучу-малу состоит в том, что участники валяются и борются, тискают и щиплют друг друга и вообще устраивают хаотическую потасовку, – все это особенно отчетливо видно на примере некоторых человеческих мальчиков (хотя девочки тоже это делают). Для меня, матери троих теперь уже взрослых сыновей, подобные потасовки были источником самых тягостных родительских терзаний. Что делать пацифистке, убежденной противнице насилия, когда она видит, как ее любимые, милые мальчики, похоже, вот-вот вышибут дух друг из друга, – не говоря уже о том, как они мутузят своих друзей? И как реагировать, когда эти прелестные дети терпеливо объясняют ей, что она просто неправильно все понимает? Снисходительно закатывая глаза, сыновья объясняли мне, что у маленьких мальчиков потасовки и драки – верный признак дружбы.

Наука утверждает, что мои сыновья были правы. Если дети младшего возраста возятся и дерутся между собой, это обещает, что впоследствии они проявят большую социальную компетентность[173]. Конечно, такая корреляция может означать много чего. Возможно, например, что социально компетентный ребенок просто видит больше возможностей для игры с другими детьми.

Однако потасовки устраивают не только человеческие дети, но и крысята[174]. О развитии крысиного мозга ученые знают гораздо больше, на крысах они могут систематически изучать влияние игры на развитие.

Для начала ученые внимательно наблюдают, как выглядит игровая драка у крысят, и фиксируют, чем она отличается от настоящей драки. Некоторые отличия – например, между тычками и укусами – явственны и очевидны. Однако есть и более тонкие отличия. В игровых потасовках крысята отрабатывают и пробуют множество приемов нападения и защиты и предоставляют друг другу возможность менять позицию и нападать или защищаться по очереди. И голову теряют в ходе потасовки они совсем как люди: очень похоже на то, как два еще недавно отдельных маленьких мальчика вдруг превращаются в многорукий и многоногий клубок, катающийся по земле.

Кроме того, ученые могут сравнить крысят, которые играют, с теми, которые не играют. Известно, что крысы, изолированные еще в детстве, вырастая, сталкиваются с трудностями в социализации. Но почему это происходит – потому что они лишены социальных контактов? Или только потому, что были лишены возможности играть?

Взрослые крысы, как и некоторые взрослые люди, забывают, как играть. Или, возможно, они слишком заняты и измотаны взрослыми крысиными заботами – всей этой беготней по лабораторным лабиринтам в погоне за наградами, которые все равно не приносят удовлетворения. Так что у крысят, которые живут в окружении только взрослых крыс, маловато шансов поиграть в драку – пусть и есть много других возможностей социального контакта. Ученые сравнивают этих крыс с теми, которых растили сходным образом, но при этом давали им возможность играть со сверстниками.

Когда крысята, которым в детстве не давали играть, подрастают, то испытывают трудности в общении с другими крысами, и трудности эти весьма поучительны и показательны. Эти крысы умеют делать все то же самое, что и крысы, игравшие в детстве. Они умеют атаковать и обороняться, они знают, как завязывать отношения с другими крысами и как отступать. Но они не знают, когда и что следует делать. Неважно, чем они занимаются, ухаживают или дерутся, но крысы, не игравшие в детстве, не умеют и не могут реагировать на действия сородичей так же быстро, гибко и проворно, как крысы, игравшие в детстве. Образно говоря, они умеют жалить, как пчела, но не умеют порхать, как бабочка. Эта способность порхать – то есть умение мгновенно оценивать сложный социальный контекст и интуитивно понимать, как на него отреагировать, – и делает крысу (или человека) таким умным социальным животным.