после Скандинавии проедем в Англию, у нас есть друзья в Оксфорде. Когда-то меня с ними в Петербурге познакомил один наш ученый, он долго профессорствовал в Англии.

— И в Кембридже у вас кто-то есть? — услужливо вставил Клавдий Никитич.

— Ах да, и в Кембридже!

— А после Англии, конечно, уж в Париж. Ах, Париж, Париж! — вздохнула Ксения Георгиевна.

— Это устарело — Парижем увлекаться, Ксюша.

— Ах нет, Валерьян, Париж — это моя мечта!

— Вы бывали в Париже? — спросил я Ксению Георгиевну.

— Пока нет еще.

— Предсказываю, в Париже вы будете иметь громоподобный успех, — снова ввернул словечко Клавдий Никитич. — Вы по наружности фламандка.

— Из медынского уездного купечества, — съязвил Валерьян Николаевич.

— Вы фламандка с полотен Рубенса, только у вас ножка меньше, чем у женщин Рубенса… А фламандскую красоту в Париже высоко ценят.

К концу завтрака Валерьян Николаевич предложил:

— Желаете «сода-виски» или «виски-сода»? Это в зависимости, чего больше влить: содовой воды или виски.

Клавдий Никитич попросил:

— А мне просто виски, совсем без содовой воды, так сказать, по-русски.

— В Англии же, говорят, чистый виски не пьют. Я держу очень крепкий виски, шотландский. Мне Стратонит Федулин закупает. У Стратонита в Шотландии своя ловля сельдей, разумеется, шотландских. Вообще, знаете ли, Павел, в Москве нас, англоманов, как нас здесь вроде в насмешку называют, не мало. Чаю, может быть, желаете? У нас чай делается по-английски: мы его кипятим.

Днем Николай привез ко мне Сундука и оставил нас вдвоем.

— Как же ты рискнул приехать, Сундук? А вдруг за домом Коноплиных слежка?

— Я прикинул, что хуже: тебе рисковать выезжать или мне к тебе заявиться. Раны-то у тебя на ладонях и на шее подживают? Тебе надо выйти из-под слежки. Понимаешь? И лучше всего тебе бы выехать из Москвы. Я был вчера на заседании комитета московской окружной нашей организации и выдвинул твою кандидатуру на одно серьезное дело. Поезжай в Серпухов. Там есть возможность провести и выиграть стачку. И как раз у Коноплиных на фабрике. Партийная наша организация в Серпухове разбита. Окружная посылала туда три раза организаторов. Все трое «сели». Их хватали тут же, в привокзальном поселке. Ты понимаешь, как было б хорошо, если б ты проник на фабрику, хотя бы и через семью Коноплиных. Подумай-ка!

Я сказал, что принимаю это поручение. Конечно, Николай будет рад, что я отправлюсь погостить у него на масленой неделе.

Тогда Сундук дал мне «связь» — адрес и «пароль» — к работнице фабрики Агаше.

— Агаша — это моя жена. Она только еще начинающий работник, знаний у нее нет, но можешь, Павел, вполне довериться: людей всех знает и очень тебе поможет. Помни главное: не только стачку провести, но и создать ядро партийной организации. Понял? Значит, сделаешь? А теперь дай мне карандашик, бумага папиросная у меня есть с собой, — я напишу Агафье еще кое-что личное.

Перед уходом Сундук мне сказал:

— Ты не огорчайся, что мы тебя за неудачу у типографии больновато резанули. Заживет. Ну, прощай. Если по дороге будет тебе арест грозить, записку мою к Агафье уничтожь заранее. Ты лучше ее прочитай и запомни: в случае чего на словах передашь.

Когда он ушел, я прочитал:

«Агафья, помню, всегда перед глазами, как мы сидели, знаешь, тогда, над рекой. Ну что ж, что так складывается… Сложится потом лучше. Мы с тобой еще пройдемся, прогуляемся и над рекой тоже. Как в песне поется:

Мы пойдем с тобой, прогуляемся,

Пускай люди на нас подивуются,

Не то брат с сестрой,

Не то муж с женой,

Не то сиз голубь со голубкою.

Ничего не могу тебе послать. А так сам жив, здоров, и все благополучно, чего тебе желаю, милая. Помни и ты. Твой Ванюшка».

Я спросил Николая:

— А как рабочее движение у вас на фабрике?

— Да никак. Сейчас, наверное, масленица у всех на уме.

— Нет его или ты им не интересовался?

— И нет его, и я им не интересовался.

— А когда-то ты интересовался…

Николай выдержал паузу и заполнил ее некоторой драматической игрой. Он «нервно» взъерошил волосы, быстро зашагал по комнате крупными шагами и даже не удержался от того, чтоб не налить себе стакан воды из графина. Затем спохватился, — был он не лишен вкуса и отличал, что такое манерничанье, — спохватился, махнул рукой и пить не стал.

— Знаешь ли ты, — сказал он, — с какой завистью я на тебя смотрю? Я тебе, наверное, сейчас смешон. И, может быть, ты думаешь плюнуть и уйти. Не уходи. Поедем в Серпухов. Побудь хоть два-три денька со мной. Прежде мы с тобой об одном и том же мечтали. Как это вышло, что я оказался пустым, сам не понимаю. У меня все такая мысль: убежать и поступить где-нибудь в далеком городе конторщиком или на край света уехать, рудокопом сделаться. Я ночь не спал, когда узнал о твоем аресте. Я так тебе завидовал, так хотел быть на твоем месте! Все дело в цели жизни. У меня нет цели жизни. Я недавно прочел Руссо «О происхождении и причинах неравенства между людьми» и Льва Толстого «О рабстве нашего времени». Это замечательно: Руссо перед крушением феодального порядка, а Толстой перед крушением капиталистического, но одинаково оба мечтают о возвращении к природе. Я тоже бы вернулся к природе. А черт его знает, как это сделать! Мне кажется, что я вроде римлянина времен упадка перед нашествием варваров. Цивилизация римская этому римлянину опротивела. Но он привык к ее утонченности. Знает он, что варвары ее сметут. Он любуется их силой, но и пристать к ним не может — изнежен. Они не очень ему нравятся, да и он им никогда не понравится, не возьмут к себе. У моей мачехи, — у меня мачеха Елена Петровна, добрый человек, — есть горничная Настя, красавица, не очень давно из деревни. Для нее мы, Коноплины, были высшие существа. А теперь, как погуляла с нашими фабричными девушками, кажется, стала презирать меня: хозяйский сын. Я даже иногда о самоубийстве думаю, когда смотрю на нее или вспоминаю о тебе. Мне отец дает на карманные расходы, не поверишь, всего десять рублей в месяц. Он хочет приучить меня дорожить копейкой. Ты увидишь, что это за фанатик своего предприятия. Но дядя Валерьян — он чучело гороховое, чудак и тряпка. Я у него денег не прошу, но он иногда сует сам мне деньги, сотни две-три. «Пусти, говорит, твоим приятелям пыль в глаза, чтоб