Полиция приезжала часто. Илай смотрел в окно и мечтал, что однажды к ним на вызов пришлют Джесси, и они узнают друг друга, и Джесси заберет его с собой. Первое время, когда их только разлучили, еще на старой квартире, ему нестерпимо хотелось хоть на миг ощутить прикосновение чужой нежной руки к своим потаенным местам. Он успел изучить их вдоль и поперек задолго до появления Джесси и хорошо знал чувство кратковременного успокаивающего тепла, которое давали ему нехитрые манипуляции с собственным телом. Но по-настоящему подружиться с этим телом он смог лишь тогда, когда познакомился с Джесси; и потом, когда Илай остался один, эти воспоминания помогали ему добиться небывало сильного и острого удовольствия. Как наркоман вкалывает себе дозу, чтобы пережить новый день, так и он закидывался немудрящим гормоном радости всякий раз, когда надо было войти в клетку со львами. А это приходилось делать ежедневно.

Как ни странно, эта школа (уже вторая на его счету, в первый класс он пошел в прежнем своем районе) была относительно терпимой. Дразнили его всегда: он заикался всю жизнь, сколько помнил себя, но взрослые его этим не стыдили, и он, видя на их лицах свое отражение, привык считать, что с ним всё в порядке. Дети были просто идиоты, и это было бы еще полбеды, если бы среди них не попадались идиоты агрессивные, которых не устраивало, что жертва остается равнодушной к их насмешкам. С ними Илай обращаться не умел и только закрывался руками, когда его били. Как маленький зверек, вечно живущий в страхе быть съеденным, он быстро научился считывать сигналы опасности. Любая новая среда вызывала у мальчика паралич ужаса, поскольку надо было каждый раз начинать сначала: привыкать к новым лицам, угадывать, откуда ждать угрозы. С первой школой ему не повезло, во второй вполне можно было учиться, если вести себя с умом. А потом они опять переехали.

На сей раз государство от щедрот своих выделило им не квартиру, а целый дом. Надо отдать матери должное: бюрократические пороги она обивала с тем же упорством, с каким психбольной бьется головой о стену. Скупая на эмоции, мать Илая обладала железной волей. Наверное, если бы мальчику угрожала реальная, в ее понимании, опасность, она бы сумела его защитить. Но Илай продолжал капризничать до истерик и в их новом доме. Казалось бы, чего еще желать – две спальни, комната для стирки с казенной машинкой, задний дворик, где дети могут играть. Район, конечно, так себе, до центра теперь гораздо дальше, но железная дорога – вот она, прямо за забором, и школа в двух шагах, за электроподстанцией. Что ты рыдаешь? Школа плохая? А где я тебе хорошую найду – где, Илай?

Школа была действительно плохая. Я пробежался только по первым отзывам, которые выдал мне поисковик, и, судя по всему, за шесть лет в ней ничего не изменилось: жалобы на равнодушие учителей, которые не желают ничего делать с травлей в школе, на нехватку финансирования – даже обычных кондиционеров в здании толком не было, и на все перемены детей выгоняли на улицу, в жару и дождь. Илай готов был терпеть хоть дождь, хоть вёдро, только бы не было хулиганов.

Там, в этой школе, он впервые начал себя резать. Это, наверное, спасло его тогда: вид его окровавленных рук испугал не только учителей, но и самих хулиганов – они поняли, что Илай псих, а с психами связываться себе дороже, еще пырнет тебя этой розочкой, докажи потом, что его не трогал. К тому же всегда найдется кто-нибудь посмешнее – да хоть этот новенький, глухарь. Илай тоже приметил одноклассника, который перешел к ним во втором полугодии. Он носил такой же кохлеарный имплантат, какой был у деда, хотя тот оглох недавно, а бедняга мальчонка с рождения ничего не слышал. Илай проникся к нему симпатией, и у них даже завязалось подобие дружбы – он сам так выразился, будучи не менее осторожным в выборе слов, чем в своих поступках. Они оказались слишком разными: новый товарищ уже на следующий год пошел в рост и, опьяненный тестостероном, начал давать сдачи обидчикам. А Илай всегда был миролюбивым и держался подальше от тех, кто вел себя агрессивно. Меня бы он тоже избегал, даже если бы я взялся его защищать – во всяком случае, в том нежном возрасте, о котором я веду речь.

Он перешел в следующий класс, и жизнь стала понемногу налаживаться, когда мать познакомилась с каким-то упырем-дальнобойщиком. Тот красиво ухаживал, денег не жалел и сразу согласился взять ее вместе с довесками, чтобы зажить вчетвером у него на восточном побережье, где тепло и пальмы. Мать тут же расцвела и сообщила Илаю, что терпеть ему осталось недолго и после второй четверти они переезжают. Ты рад? Я не поеду, сказал он. Что значит, не поеду? Ты со мной так не шути. Илай объяснил, как мог, что еще одного переезда он не вынесет, но мать только усмехнулась. Что ты знаешь о страданиях, нытик? Мне и то было хуже в твоем возрасте. Она встала и вышла из комнаты, показывая, что разговор закончен. Когда она вернулась, Илай стоял со спущенными штанами. В одном кулачке он сжимал свой детский член, в другом нож. Я отрежу его, сказал он тихо. Ты чокнулся, взвизгнула мать, брось немедленно, и в ответ он выкрикнул во всю силу своих легких: отрежу на хуй, только подойди! Я никуда не еду, поняла? Уматывай, если хочешь, я не пропаду.

«Ты сам это помнишь? – спросил я. – Или мать рассказывала?». Илай ответил: и то, и то. Она рассказывала не раз, но и сам он смутно помнил, хотя не мог поверить, что когда-то был способен так отчаянно протестовать. В дальнейшем он только сильнее смирялся, и что бы с ним ни происходило, он лишь закрывал голову и ждал конца.

Но тогда он добился своего. Мать с сестренкой уехали. Он остался.

8

Мы с Дарой не считали, сколько ночей провели, слушая Илая. Не тысячу – это уж наверняка, хотя именно Шехерезаду я невольно вспоминал и прятал в усах улыбку: маленький хитрец был совершенно не заинтересован в том, чтобы выложить нам свою историю побыстрее, ведь тогда он лишился бы права приходить в нашу спальню и усаживаться между нами, подложив под спину подушку, наслаждаться нашим вниманием и