Кличеня. Всё же, Кличеня. И сейчас брать его не надо. Пускай идёт восвояси. А вот куда несёт своё добро, узнать бы не мешало. С такой поклажей он прямо, может, и не попрёт, но и петлять долго не будет – тяжело.

Воронцов шёл уже больше часа. Давно свернули с просеки, озеро осталось левее, позади. Кличеня обошёл его примерно в километре. Значит, о существовании хутора знал и, скорее всего, имел строгие указания Юнкерна – не показываться на глаза хуторским ни при каких обстоятельствах. Иногда он останавливался, сбрасывал с плеча мешок, доставал из-за пазухи сухарь и грыз его, беспечно насвистывая какую-то бравурную мелодию, вроде из немецких.

Однажды штрафники захватили немецкий блиндаж. Кроме прочего барахла отыскали граммофон с трубой и целый ящик пластинок. Была среди них и эта. Кличеня фальшивил, но старался, и Воронцов местами всё же узнавал мелодию весёлой опереточной песенки. Он даже вспомнил нежный женский голос с нарочито-наивными интонациями и отчётливым, видимо, берлинским произношением. Немка пела о весне и горных цветках, которые отцветают так быстро, что не все их могут увидеть. Видимо, и Кличеня любил эту наивную сентиментальную песенку, которая, возможно, тоже навевала ему какие-то приятные воспоминания. Ведь есть же и у него родина, семья, быть может, дети и жена, о которой он скучает. Хотя это не помешало ему тащить за волосы к немецкому грузовику сестру Иванка. Какая в том была надобность? Всех, подходивших по возрасту и состоянию здоровья, всё равно бы погрузили на машины и увезли на станцию. Выслуживался? Но и не всякий командир такое поведение рядового полицейского, своего подчинённого, зачтёт как служебное рвение.

Воронцов вспомнил мельницу, Захара Северьяныча, Лиду и то, как надевал чужую форму. Не уйди он тогда из той деревни, что было бы с ним?

Вскоре дошли до натоптанной тропы. Здесь прошли раз двадцать туда-сюда. Воронцов присел. Затаил дыхание. Спина Кличени исчезла за ольховым подростом, ещё не сбросившим свою листву.

– Стой! – послышалось впереди.

– Сало! – тут же отозвался Кличеня; голос его прозвучал в лощине необычно громко, с интонацией раздражения.

Сало, подумал Воронцов, это что, кличка или пароль? Если пароль, то почему не прозвучал отзыв. И фуражир, и часовой, встретивший его окриком, хорошо знают друг друга, так что необходимости в отзыве нет. А вот Кличеня, нагруженный мешками, если это он, действительно Кличеня, а не Сало, пароль назвать должен был в обязательном порядке.

– На, тащи дальше сам! Все плечи оттянул. – Кличеня сбросил оба мешка к ногам часового.

Воронцов успел перебежать за куст смородины, заросшей крапивой и пустырником, прополз шагов пять и приподнялся на локтях. Теперь он видел обоих. Часовой тоже был одет в камуфляж «древесной лягушки». Только вместо кепи на его голове сидела каска, туго обтянутая куском крапчатого камуфляжа, перехваченного по окружности ремешком. За ремешком густо торчали берёзовые веточки маскировки. Часовой оказался коренастым крепышом.

– Где ты так долго? – спросил крепыш и толкнул носком коричневого ботинка большой мешок. – Ого!

– Вот тебе и ого… Пока вы тут на костре яйца жарили, мне пришлось попотеть.

– На Галюхе, что ль? – засмеялся крепыш и достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

– А это, Глыба, не твоего ума дело. У тебя что, претензии? А то давай поговорим?

– Ты что, Кличеня, обиделся, что ль? Ну извини. Не знал, что ты жениться на ней собрался.

Значит, всё же Кличеня. Но и часовой не Сало. У часового своя кличка или фамилия – Глыба.

– Пока ты там на свиданку ходил, у нас… – Глыба сделал неопределённый жест рукой. – В общем, с Шайковкой полная хана. Одна группа почти полностью накрылась. На краспопёрых напоролись.

– Кто?

– Колюня, Гресь и этот, новенький, офицер – наповал. Юнкерна только слегка задело. Прибежал бледный, матерится. Один он из всей группы остался.

– Где он?

– У себя, в землянке. Ты ж ему такую землянку оборудовал, хоть зимуй. Весь самолёт перетащил. И дождь теперь не промочит.

– А ты чего ж, Глыба, такой радостный? – И Кличеня со злостью швырнул под ноги недокуренную сигарету.

– Может, операцию теперь отменят…

– Что?! Ты как встречаешь старшего по званию? А?! Глыба? Почему отзыва не слышу?

– Сухарь, – нехотя выдавил Глыба.

Воронцов прижался к земле, отдышался и пополз назад. Полз до осинника. Там встал и, держась завесы зарослей бересклета и крушины, побежал в сторону сосняка.

У Юнкерна трое убитых. Среди них некто офицер. Кто? Неужели Владимир Максимович?

Он вспомнил своего бывшего начштаба. С таким помощником, как Турчин, можно было обдумать, спланировать любое задание. Надёжный человек. Умный офицер. И почему он не захотел возвращаться назад? Боялся, что спросят за полк? За оставление позиций?[9] Сколько раз они выпутывались из таких обстоятельств, которые казались безнадёжными. Но выбирались сами и выводили отряд. Владимир Максимович казался Воронцову неуязвимым. Отличный стрелок, офицер, хорошо разбиравшийся в вопросах тактики и умевший предугадать действия противника. Казалось, что они могли сделать силами своего маленького отряда, находясь при этом за линией фронта? Прятаться от немцев и полицаев по лесам? Но нет, не только. Выполняли задания, собирали разведданные, ходили в «коридор» в окружённую группировку 33-й армии, возили грузы. И Владимир Максимович действовал безупречно. Какое-то время Воронцов считал его погибшим. Там, на Угре, весной прошлого года, когда немцы растерзали выходящую из окружения западную группировку 33-й армии. Но потом узнал, что его бывший начштаба жив. Степан тоже был там. Степан сумел вернуться[10]. И вот теперь, похоже, что-то случилось с Турчиным. Что же произошло с группой Юнкерна? И кто такой «офицер»?

На другой день, вернувшись из Прудков, Воронцов снова встретился с Радовским в келье монаха Нила.

– Как ты понял, что это был Кличеня, а не сам Юнкерн? Внешне они схожи. Одинакового возраста. У Кличени тот же рост, телосложение и даже на лицо они очень и очень похожи. Когда Юнкерн начал приближать к себе этого мужлана, я подумал: не готовит ли он себе, таким образом, двойника?

– Он сморкался в руку. А потом, когда я прошёл за ним до самого лагеря, часовой его называл по имени – Кличеней.

Радовский засмеялся.

– Сморкался в руку? Да, ты прав. Наблюдательность – дар. Дар универсальный. Он одинаково важен и для философа, и для разведчика. И для поэта, и для снайпера. Юнкерн конечно же так, по-мужицки, прочищать нос не мог. Это – привилегия простонародья. Но когда-нибудь и русский мужик научится элементарному и будет носить в кармане чистый носовой платок.