– Седьмой! – услышал Нелюбин в трубке раздражённый голос комбата. – Какого хрена ты сидишь там! Для чего я тебя послал вперёд? Чтобы прятаться в овраге?! Срочно дай огня из всего, что имеешь! И поднимайся в атаку! Понял меня? Атакуй траншею вдоль обрыва! Оттуда ведётся основной огонь! У нас большие потери!

– Вас понял, товарищ комбат, – ответил в трубку Нелюбин осевшим, простуженным голосом. – Но мне атаковать не с кем. Все рассредоточены по огневым. Держимся из последних сил.

– Ты что, отказываешься выполнить приказ?!

– Никак нет. Но атаковать мне некем.

– Сейчас решается судьба плацдарма! А ты смеешь ещё рассуждать! Выполняй приказ! Собери всех раненых, кто может держать оружие, связистов, санитаров, мобилизуй коммунистов и комсомольцев и атакуй!

– Слушаюсь атаковать! – И Нелюбин положил трубку на клапан.

– Что, товарищ старший лейтенант? – Связист смотрел на него с надеждой.

– Собирай всех. Приказ ты слышал. Живо, – приказал ему Нелюбин и увидел, как изменилось лицо его связиста.

Конечно, там, на косе, сейчас было жарко. Конечно, комбату, под пулями, казалось, что именно ему труднее всего и что последние силы полка, которые и являла собой Седьмая рота, необходимо срочно бросить на помощь выбиравшемуся из воды на правый берег третьему батальону. Но знал Нелюбин и другое: его Седьмая держится из последних сил, пулемётчики на огневых позициях почти все переранены, и если сейчас ему стронуть с места с таким трудом построенный порядок, то ни батальону он существенно не поможет, ни овраг не удержит. А значит, крышка плацдарму, за который положено столько жизней. Но приказ есть приказ, и его нужно выполнять. Возражать капитану Лавренову бесполезно. Нелюбин знал его вспыльчивый характер. Довелось испытать и его мстительность. Однажды в штабе батальона Нелюбин, растеплившись душой и телом за чаем вновь назначенного комбата, простецки, как среди своих, пошутил. Шутка каким-то образом задевала капитана Лавренова, вернее, его штабное прошлое. А вскоре бывший штабник недвусмысленно дал понять командиру Седьмой роты, что такие шутки, тем более из уст командира бывших штрафников, неуместны. Из представления, которое Нелюбин направил в штаб батальона о награждении особо отличившихся в боях медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги», оказались вычеркнутыми фамилии всех бывших штрафников. Нелюбин попытался было возразить. Но капитан Лавренов вначале мягко предложил ему заменить фамилии выбывших таким образом фамилиями других, прибывших в роту из пополнения, и когда Нелюбин отказался, скомандовал ему: «Кругом! Шагом марш в роту!» С тех пор отношения у них были непростыми. Нелюбин не гнулся, не заискивал, не старался услужить, чтобы, таким образом, сгладить тот неприятный задир, который топорщился между ними, а комбат, со своей стороны, пользуясь положением, нет-нет да и давал понять командиру Седьмой, что тот у него на особом счету и что чья бы корова мычала, а штрафная – молчала…. Вот так и дошли до Днепра.

Пулемёты снимать было нельзя. Это – конец. Наблюдатели докладывали, что немецкие гранатомётчики уже несколько раз пытались подползти на расстояние броска, и несколько штоковых гранат упало в непосредственной близости, перед самыми окопами. Значит, готовятся атаковать. Снимая людей для броска вправо, он оставлял пулемётчиков без какого-либо прикрытия. При этом ставил им задачу: прикрывать, обеспечивать их атаку на побережную траншею. Чем это могло грозить, он хорошо понимал. Пулемётчики, провожая обречёнными взглядами стрелков, покидавших окрестные ячейки, прощались с ними, делились последним табачком и говорили короткие последние слова. Надежда была на то, что атака немецкой траншеи пройдёт успешно и что третий батальон, усиленный резервами, которые смогли наскрести в полку, вырвется с косы и прихлынет всем своим спасительным потоком в овраг, и здесь вновь оживут опустевшие окопы и их крошечный плацдарм обретёт новую силу и станет неприступным.

– Ребята! Слушай мою команду! – Нелюбин приподнялся на колене, взмахнул над головой автоматом. – Всем проверить оружие! Сейчас поднимемся и молча, бегом что есть сил – к немецкой траншее! Атакуем двумя группами! Первую веду я! Направление – на завал в траншее. Вторую ведёт лейтенант Первушин! Направление – развалины риги и дерево. Пошли, ребятушки! – И он вскочил на ноги и пружинисто, как когда-то в детстве, играя в лапту, побежал в сторону немецкой траншеи. Он знал, что, как и в детстве, сейчас всё решали мгновения и быстрота.

Ни о чём он не жалел сейчас, оглядываясь то на пунктир немецкой траншеи, уходящей вправо, куда вёл своих людей лейтенант Первушин, то на бойцов, бегущих справа и слева от него. Ни на кого и ни на что не серчал. Ни на комбата Лавренова, ни на его приказ. На то она и война, раз и навсегда затвердил в своём личном внутреннем уставе Кондратий Герасимович Нелюбин: здесь, на войне, всё держится на приказе. Одни приказ отдают и обеспечивают, как могут, его выполнение. Кто огневой поддержкой, кто внезапностью действий, кто воинской хитростью и смекалкой, кто опытом и командирскими навыками. А кто нахрапистостью, угрозами и матерной бранью, после которой, даже перед смертью, не хочется смотреть человеку в глаза. Другие этот приказ обязаны исполнять.

Вот он теперь и исполнял приказ. И был спокоен, насколько может быть спокоен в бою солдат. Даже шрамы на груди не чесались и ключица унялась.

Письмо для лейтенанта Воронцова лежало за голенищем. Нелюбину казалось, что он его постоянно чувствует, и это не то чтобы действительно придавало сил и смелости, но всё же имело для него некое особое значение. Иногда ему даже казалось, что лейтенант Воронцов находится рядом с ним, продвигается где-то в нескольких шагах параллельным маршрутом и он-то со своими людьми не заляжет на этом проклятом пустыре, исклёванном, изъязвлённом разнокалиберными воронками от мин, бомб и снарядов. А что обижаться на капитана Лавренова? Он человек штабной, окопа особо не нюхал. Глубже землянки в землю не закапывался. Да и землянку ту, под надёжным тройным накатником, отрывал не сам. Разве что следил, чтобы солдаты, назначенные им же самим из рот, всё устраивали как надо. Да теребил в руках ивовый прутик.

В последний раз, когда немец остановил их полк контратакой при поддержке танков и тяжёлых полевых гаубиц калибра 150 мм, они уткнулись в овражистую местность и начали спешно зарываться с землю. Вот тогда-то комбат-3, только что прибывший в батальон, и проявил свой характер. Седьмая окапывалась по склону пологой горы фронтом на юго-запад, имея по флангам Шестую роту второго батальона и девятую – своего, третьего. Торопились, потому что впереди гремело и пришли тревожные вести, что там, за лесом, противник добивает роту или батальон, каким-то образом приблудивший на их маршрут из соседней дивизии. Солдаты обливались потом. Сняв гимнастёрки, они остервенело долбили сапёрными лопатами каменистую землю склона, высохшего за лето до гранитной крепости. И тут в расположении роты появился новый комбат. Поигрывая ивовым прутиком, он распорядился одному из отделений вместе с сержантом срочно переместиться на полкилометра в глубину и приступить к обустройству НП батальона. Нелюбин стоял в своей ячейке с лопатой в руках и растерянно смотрел на происходящее. Солдаты мигом всё поняли. И кто-то, в спину капитану Лавренову, когда тот, поигрывая ивовым прутиком, уже уходил в тыл, сказал: «Далеко, комбат, свой КаПэ строишь!» Капитан Лавренов даже не оглянулся. Сделал вид, что не услышал солдатского окрика. Потом, однажды после очередной накачки, комбат, как бы между прочим, попенял Нелюбину: «Ты своим борзым языки-то придави. Вольница… Махновщина… И куда у тебя замполит смотрит?»