«Скоро будет три года», — мысленно сказал он. И то, что скоро исполнится три года с того времени и что на открытый лоб Лусик упала кудрявая прядь, мешавшая ей писать, и воспоминание о той неповторимой весне, — все это наполнило сердце тревожным волнением. Он приблизил фотографию к глазам, потом с трудом отстранил ее, спрятал под бумагами, разом задвинул ящик. От толчка мягко зазвенел молочный абажур.

Левон постоял на месте, потянулся, напрягая и расслабляя мышцы. Он почувствовал приятную истому, и беспокойная тревога исчезла.

— Не спится… Пойду к Асаку.

Он взглянул на часы, было еще не очень поздно. И то, что время было еще не позднее, казалось, делало его более терпимым к этому своему волнению и воспоминаниям.

И с воспоминаний словно спал запретный покров. В первое мгновение он даже удивился: как много он помнит о Лусик. А ему казалось, что следов осталось так мало. И возникли картины, точно развешанные на стене памяти.

Вот разъяренная мутная речка в ущелье. Желтые камни высунули из пены свои сияющие головы. Он идет по камням через мутную речку, держа за руку Лусик. Они заливаются смехом. Вот Лусик поскользнулась, еще немного — и ее унесло бы пенящимся потоком. Он обнял ее за талию и прыгнул на берег. Они собрали хворост, наладили маленький костер, развесили над ним мокрые носки Лусик. А девушка зарыла ноги в горячий пепел. Пламя плясало в зеркале ее голых лодыжек.

Другое трепетное видение… Луна выбелила дорогу, будто чистая река текла в темноте. В глубине горизонта сияет белая глава Арарата. В гнутом зеркале синего неба отражается другая вершина. По-летнему скрипит арба. Они идут из деревни. Был митинг под открытым небом, и до вечера — песни, танцы. Некоторые идут пешком. На арбе — девушки. Лусик поет:

Губки твои — зерна граната,

Ней-ним, аман-аман…

Она поет усталым, тонким голоском. В такт песне скрипит арба; покачиваясь, плетутся волы.

А на этом изображении трудно что-либо различить. Это самая дорогая картина. Кажется, что краски размыты и подрагивают, как губы Лусик, когда с улицы цветущего абрикоса они свернули на освещенный проспект.

…Улица цветущего абрикоса… Ее и улицей-то не назовешь, потому что конец ее постепенно разветвляется на узкие тропинки, которые вдоль стен ведут к садам и оттуда тянутся к каменистым землям возле голых скал, где весной пасутся овцы курдов. На картине темно, потому что они вышли на эту улицу с наступлением темноты, на улочку, жители которой с заходом солнца запирали двери своих домов и калитки палисадников. И улица до рассвета была предоставлена, им и таким же, как они, парочкам, которые де знакомы между собой и, чуть заслышав шум шагов, умолкают, затаившись, там, где темнота гуще и ветви абрикосов скрывают свет луны и звезд.

Вдруг раздавался звук шагов, и Лусик, затаив дыхание, прижималась к его руке. Человек оказывался запоздалым прохожим, который спешил постучать в одну из маленьких калиток, или пьяным, он шел себе, покачиваясь, или ворчал, или напевал что-нибудь грустное.

Под стеной тек ручей, до краев наполненный водой. Ручей стекал с гор и шумел в садах на холме, как горный поток. А дальше, на плоскогорье и внизу в рисовых и хлопковых полях шум замирал, затихало журчание воды.

Они садились на берегу ручья и, когда угасала беседа, молча слушали бормотанье ручейка. Все зависело от того, о чем они говорили, что сказала Лусик. Левон то обижался на нее, то они оба с воодушевлением говорили об учебе, работе и бог знает о каком еще светлом будущем.

Когда они обижались друг на друга, им казалось, что сердится и ручей… Когда речь заходила о том, что им надо расстаться, потому что Левон поедет учиться в Москву, казалось, что ручей горюет вместе с Лусик, а когда беседа под абрикосовыми деревьями шла вокруг их трудной работы и борьбы, становилось слышно, как вода бьется о камни, которые мешают ее беспрепятственному движению.

Вода унесла их разговоры. Поцелуи, шутки и глиняная стена, которая пачкала платье Лусик, собака, прыгнувшая откуда-то сверху и испугавшая их, — все исчезло, осталось незамутненное воспоминание, иногда дававшее о себе знать, как рубец на ноге. Но рубец он видит, трогает рукой, и боль становится меньше. А след от той боли… Вот и сейчас губы не шевелятся, но мысленно он говорит: «Какой славной была Лусик», Он повторяет мысленно эти слова, как будто та хорошая девушка умерла. Но Лусик жива, эта хрупкая девушка скоро станет инженером. Ее пальцы будут чертить, по ее проектам станут строить дома.

Таким обычным было расставание.

— До свидания, товарищ Левон…

Она сказала так в первый и последний раз. Его послали в район, девушка уехала в Москву. Что же дальше?.. Он просился в Москву. Но могла ли там повториться абрикосовая улица?.. В прошлом году Левон как-то проходил по ней. Случайно там оказался… По правой стороне улицы поднялись новые дома. Часть их еще строилась. Мостовую выложили синим кварцем. Нетронутой оставалась только левая стена абрикосовой улицы, за стеной — деревья. Он увидел даже ручей и тот балкон, под которым они однажды спрятались от сильного дождя.

Тогда днем, в часы работы, он вспоминал слова Лусик, все, что было с ними вчера; от переполнявшей его радости, юношеской энергии он улыбался, и работа шла легко. Когда в комнате никого не было, он иногда начинал насвистывать… Он свистел и в телефонную трубку и просил Лусик не вешать трубки. Та картина жила в памяти, нарисованная самыми горячими красками: цветущие абрикосовые деревья, ручей и высокие глиняные стены, которые отгородили от всего мира и журчание воды, и аромат цветов, и нерушимую тишину. Казалось, до глухой этой улицы не доходили звуки городка.

— Ну что, насытился? — насмешливо спросил себя Левон и встал с места. Точно вспоминал не он сам, а кто-то другой, он же только терпеливо ждал, пока этот другой закончит предаваться простительной слабости.

Занавес опустился. Посреди комнаты стоял другой человек. Взгляд его уже не был устремлен на вазу, а мысль далека от улицы цветущего абрикоса. Посреди комнаты стоял человек, о котором некоторые говорят, что характер у него суровый, даже жесткий… У него слава стойкого и выносливого работника. Те сотни людей, что работают вместе с ним, с удивлением рассказывают о его неисчерпаемой энергии.

Они знают, что всю энергию Левона поглощает сложная работа по приобретению и снабжению тысяч машин. Днем в его комнату заходит