О, сколько новых Андо среди этих смуглых юношей, которые вот на этой старой скале перелистывают светлые страницы устного преданья.

И еще раз во всем мире наши орудия мощно прогремят старые слова: «Мир — хижинам, война — дворцам!»

1931

ЧЕРНЫЙ ХЛЕБ

Перевод Е. Алексанян

1

Шум города стихал. Город напоминал поле сражения, которое вспыхивало на рассвете вместе с грохотом первого грузовика, к полудню разгоралось и затихало к вечеру, когда медники убирали свою медь, кузнецы опускали молоты, умолкали машины.

Вечером теплый дождь омыл цветущие деревья, булыжник на тротуарах и наполнил землю озерцами прохладной, мутной воды и вязкой грязью. Белые облака заскользили с гор к городу и медленно, беззвучно, как караваны без вожака, кружили, касаясь крыш.

В белых хлопьях облаков не было видно верхних этажей зданий. Облака кружились, кружа с собой дома, телеграфные столбы, электрические лампочки и их отражения в мутной дождевой воде уличных луж. Радио с высокой башни изливало на город горячие волны весенней песни. Внутри башни какая-то девушка пела своим чистым голоском песню о хлопковых полях и колосящихся нивах. Множество рупоров разносило эту бодрую песню по всему городу.

Люди, собравшись группами возле громкоговорителей, молча слушали: грузчик — прислонясь к стене, продавец газет — с большой пачкой под мышкой, юноша — прижав к себе локоть девушки, фаэтонщик — сидя на «козлах». Даже лошади навострили уши. Они стояли все в мыле, и от них шел пар; лошади зябли от сырости, но и они вслушивались, не двигаясь с места.

2

Левон свернул с главной улицы влево. На углу до его слуха донеслась песня, он увидел группу молча слушавших людей. Он поднял голову и удивился, будто впервые заметил прикрепленный к столбу репродуктор. Песня нарушила ход его мыслей, но когда он повернул в узкую улочку, поток мыслей вновь вошел в привычное русло. И, опустив голову, он продолжал идти, меся вязкую грязь с дождевой водой; Под мышкой у него был портфель, и его мысли продолжали кружиться вокруг тех цифр и счетов, от которых он только что оторвался.

Часто он до полуночи просиживает в комнате, из окна которой видна большая часть города, холмы, дороги. Они идут вкривь и вкось, тянутся к другим городам и селам. По этим дорогам Левон отправляет множество машин в села и на поля, где есть вода и солнце, где струится пот.

В этой комнате стоит письменный стол Левона Он расстилает на нем многочисленные таблицы, схемы, берет карандаш и, склонившись над ними, принимается считать. И отправляются в путь тракторы, плуги, тянутся железные грабли и рядовые сеялки, во влажную по-весеннему землю они рассыпают семена, и прорастает хлопок, девушки пропалывают грядки — распускаются коробочки хлопка, девушки наполняют свои фартуки белым хлопком, и он превращается в ситец, девушки одеваются в нарядный ситец, и когда они пляшут, их тела трепещут, ветер раздувает на них одежду, и цветастое платье волнуется, как нива.

3

Левон остановился перед дверью, сунул руку в карман, нащупал согревшийся в кармане ключ. Ключ два раза повернулся в замочной скважине и стеклянная дверь отворилась. В темной прихожей он привычным движением снял на обычном месте калоши. Что-то мягкое коснулось его ног, замурлыкало. Это был венский кот мамаши Маджита.

— Киса…

Кот проводил его до комнаты, и когда Левон открыл дверь, кот вошел первым. Левон зажег лампу и бросил портфель на стол: «Киса»… Кот изогнул спину, его дымчатая на свету шерсть цвета морской воды зашевелилась, пошла волнами от головы до хвоста. Но Левон не погладил его по выгнутой спинке. Кот спрыгнул с тахты и, волоча свой тяжелый хвост, вышел из комнаты, оскорбленной походкой выражая свое кошачье недовольство.

Левон сел на край тахты. Его охватило какое-то усталое безразличие, и он принялся как-то отстраненно рассматривать вещи в своей комнате. Взгляд его остановился на зеленой вазе, имевшей форму женской руки: казалось, живые пальцы сжимают букет полевых цветов.

Левон взглянул на вазу внимательней. Раньше он не замечал, что она никак не вяжется с другими его вещами — грубым некрашеным столом, железной кроватью, какие стоят во всех больницах и казармах. А прислоненное к ящику с книгами ружье прямо-таки враждебно нацелилось в сторону вазы. Ружейное дуло, словно ненавидящий глаз, уставилось на стеклянные женские пальцы.

Все вещи имели свою короткую и весьма заурядную историю, все, кроме вазы. Если бы они стали рассказывать свои истории, кровать сказала бы, что юна сделана из железа и четыре года держала на себе тела раненых солдат. Потом на ней лежал курсант, делегат какого-то съезда, затем три месяца она валялась под дождем и снегом, до появления товарища Левона. После легкого ремонта она невозмутимо выдерживает Левоновы четыре пуда.

Ящик с книгами сказал бы короткое: «Был вербой, стал ящиком». Стол пожаловался бы на поломанную ножку и клопов, которые зимой дремали в щелях его растрескавшихся досок, чтобы летом причинять беспокойство жильцу. Только чемодан и корзина под кроватью могли рассказать о полных приключений путешествиях своего хозяина.

Наконец, висевший на стене истертый ковер мог похвастать, что его выткала мать Левона, что в деревне, притулившейся у верхушки высокой скалы, его каждое лето выносили на солнце и по нему ходили куры, а за ними на четвереньках полз какой-нибудь малец, и, когда куры разбегались, ребенок тщетно старался поймать солнечных зайчиков, бегавших по розам и гранатам ковра.

А ваза?.. Она была чужеземкой, приобретенной совсем неожиданно. На улице разыгрывали лотерею в пользу бездомных детей. Левон встретил подругу Лусик и спросил, что о ней слышно. Девушка, которая была одним из организаторов лотереи, сообщила ему все, что знала, и, взяв за руку, подвела к столу.

Он купил сразу пять билетов; три оказались пустыми, на четвертый выпала резиновая куколка, на пятый — цветочная ваза. Куколку он тут же подарил маленькой девочке, а вазу подруга Лусик положила ему в портфель, обещала принести цветы и подробней рассказать о Лусик.

Обещала, но так и не пришла.