Именно в этих условиях полгода спустя, 19 сентября 1824 года, либеральная молодежь Байонны устроила банкет в честь банкира Жака Лаффита. Хотя он не представлял в палате их департамент, да и вообще в этот момент не входил в число депутатов, он был местным уроженцем, сыном портового плотника, и видным деятелем либерального лагеря. Лаффит собирался посетить родной город по дороге на Баньерские воды; упустить такую возможность байонцы не могли. Поскольку местом для обеда они избрали находящийся неподалеку Биарриц, утром у ворот Байонны собрались полсотни молодых людей верхами, чтобы приветствовать Лаффита, а потом сопроводить его карету до соседнего города. Со своей стороны, щедрый банкир оплатил трапезу. На банкете прозвучали три тоста: первый — за Карла Х, второй — за «собравшихся на банкете», третий — за Хартию и свободу. Получается, что приличия были соблюдены. Конечно, если судить только по третьему тосту, собрание носило либеральный характер, а участники решили его увековечить, основав в ближайшие недели «общество Лаффита», или «либеральное общество Лаффита», причем с благословения банкира, который пообещал прислать им свой бюст «для украшения главной залы, где они будут собираться». С другой стороны, поскольку тост за короля прозвучал, верноподданность участников банкета, казалось бы, не могла ставиться под сомнение[231].

Местные власти задыхались от негодования, а сделать не могли ровно ничего. Этот обед, эти громкие крики «Да здравствует Лаффит!», с которыми конный эскорт возвращался в город на глазах у немалой толпы, а в ответ послышалось лишь несколько восклицаний «Да здравствует король!», — все это возмутило администрацию департамента. Участники манифестации, пишет генеральный прокурор города По, «достойны всяческого порицания, поскольку их шумная веселость противоречила всеобщей печали. Ведь в это время все французы оплакивали понесенную потерю, и из одного лишь чувства приличия следовало бы перенести праздник на другой день». В самом деле, в тот день все французы скорбели или были обязаны скорбеть, поскольку в Байонне официально объявили о кончине того, кого французам следовать почитать как отца, — короля Людовика XVIII. Не думаю, чтобы кто-нибудь стал всерьез утверждать, что имело место чистое совпадение, особенно учитывая, что героем праздника был такой персонаж, как Лаффит. Банкир, по роду занятий обязанный быть в курсе последних политических и финансовых новостей, даже в путешествии оставался одним из самых информированных людей во Франции; он наверняка получил известие о смерти короля в то же время, что и супрефект Байонны, если не раньше. А тремя годами раньше в Париже именно он «имел дерзость выбрать для бала, в котором участвовали две тысячи персон, дату 21 января»[232]. У Лаффита танцевали в тот самый день, когда официальная Франция отмечала годовщину казни «короля-мученика» Людовика XVI; Лаффит угостил обедом молодых торговцев Байонны в тот день, когда всей Франции полагалось погрузиться в траур и предаться печали… Мог ли он более ясно выразить свое отношение к Бурбонам? И что могли предпринять власти против этой безмолвной дерзости?

«Великие бедствия грядут неотвратимо» — название процитированного удивительного текста кажется вполне естественным[233]. Нетрудно и нарисовать портрет автора этой пророческой, заклинательной прозы, который прорицает вслух и выделяет голосом те слова, которые в печатном тексте выделены курсивом. Современники хорошо знали имя этого пророка, которого либеральные газеты время от времени с удовольствием цитировали, — отец Мерсье, редактор малотиражного ежеквартальника под названием «Апостолическая газета», выходившего с подзаголовком «Газета религиозная, церковная» и, как уточняла виньетка, «под эгидой католической ассоциации Сердца Христова». Иными словами, то был орган ультраправых католиков-ультрамонтанов, враждебных как Хартии, так и галликанству и готовых подписаться под фразой аббата Розана: всякая Конституция есть цареубийство. Единственное, что может поразить в приведенном образце пламенного красноречия, это дата его публикации, которая постфактум в самом деле сообщает ему пророческий характер: дело происходит в конце февраля 1830 года, за месяц до банкета в «Бургундском винограднике», через двенадцать дней после большого благотворительного бала в Опере в пользу неимущих, пострадавших от чрезвычайно суровой зимы, — бала, в котором принял участие «весь Париж» во главе с молодыми принцами Орлеанскими, но который благочестивый двор Карла Х намеренно проигнорировал[234].

В эпоху Реставрации раздающееся из уст или выходящее из-под пера проповедника осуждение танцев и оперы не выглядит неожиданным. Известно, что для миссионеров и части молодых священников, которые, подобно кюре из Ара[235], всерьез надеялись возвратить французов к католической вере, борьба с врагом рода человеческого предусматривала запрет танцев, занятия безнравственного, и осуждение театра — искусства, использующего дьявольскую иллюзию, — вкупе с театральными актерами. Известно также, что, поскольку жители и городов, и деревень страстно любили танцы и театр — главные коллективные развлечения той эпохи, пользу из этого весьма нерасчетливого ригоризма извлекала прежде всего антиклерикальная пропаганда; вспомним хотя бы «Челобитную за деревенских жителей, которым запрещают танцевать» Поля-Луи Курье, «Миссионеров» Беранже и огромный успех, с каким представляли в эпоху Реставрации мольеровского «Тартюфа». Более удивительным кажется осуждение пиров; чревоугодие испокон веков считалось смертным грехом, но введение пиршеств в число предвестий революционной катастрофы вызывает недоумение.