Там все по-другому, начальник. Если вы там не были, не вам и каверзные вопросы задавать. Мне каяться не в чем.

– А я вас ни в чем и не обвиняю, – спокойно возразил полковник. – Мне нужно подтвердить полученные факты, только и всего. Интерпретировать вы вольны как душа пожелает.

– Какой вы щедрый.

– Не обольщайтесь… Пойдем дальше. Есть информация, что среди сослуживцев вас еще называли Библиотекарем за то, что вы собирали книги и организовали нечто вроде библиотеки для ополченцев. Это правда?

– Было дело.

– Зачем вам это было нужно?

– Да так… Чтение помогает в крови не захлебнуться.

– Интересная мысль. Что ж, войну и ваши на ней подвиги оставим на потом, а пока займемся делами насущными. Алтарник храма, где вы якобы были в момент убийства Красовского, показал, что лично вас не видел. Он только по телефону с вами разговаривал, и вы сами ему сказали, что находитесь в храме. Подтвердить же это достоверно никто не может.

Сухорукий поднял и опустил брови, выражая свое полное равнодушие к озвученной информации.

– Есть свидетели, которые говорят, что вы неоднократно выражали желание физически расправиться с Красовским «и всеми его ублюдками и прихлебателями». Сотрудники института показали, что своей левой рукой вы отлично работали, и – цитата – «когда рубили сухое дерево, наносили сильные удары и слева, и справа». Этим вопрос об ударах справа, думаю, закрыт.

Ответом было молчание. Аброськин как будто впал в полудрему и не особо слушал, о чем говорил Лепнин. Тем не менее полковник продолжал с полной невозмутимостью:

– А когда к вам приехали сотрудники управления для снятия показаний, вы взяли одного из них в заложники и угрожали убить… Почему это спустили на тормозах, разберемся позже.

Владимир Петрович метнул недвусмысленный взгляд в сторону Зигунова. Тот сжал губы, а подозреваемый снова усмехнулся, тем самым выдавая, что он все-таки слушает Лепнина.

– На данный момент у нас есть следующая версия: ваше военное прошлое, пытки и смерти, а также увлечение литературой оказали на вас пагубное действие. Возможно, вызвали некие изменения в психике… но этим более подробно будет заниматься уже Валерий Всеволодович (психиатр серьезно кивнул). Вам показалось знаковым сходство вашей собственной ситуации с историей Раскольникова, и вы решили это сходство развить. А заодно избавиться и от насущных проблем. Вы отвлекли старика фальшивым портсигаром и зарубили топором и его и «Лизавету» – его слабоумного внука… Кстати, а куда топор дели? – резко переключился полковник и задал прямой вопрос Аброськину: – Следуя книге, вы должны были стащить его из дворницкой, а затем вернуть обратно. Или вы банально купили топор в магазине, а потом швырнули в реку?

– Дворницкая – лишнее, – насупившись, пробурчал однорукий.

– Согласен. И как же вы поступили?

Но подозреваемый, похоже, уже спохватился и отвечать на этот вопрос не спешил. Наоборот, Аброськин выглядел все более хмурым и замкнутым, а его губы стали едва заметно беззвучно шевелиться, будто он разговаривал параллельно еще с кем-то.

– Хорошо. Оставим ростовщика. Ладно. Тогда объясните мне вот что.

Лепнин открыл ящик стола и выложил на стол два предмета: крупный осколок белого кирпича и пистолет Стечкина.

– Оба эти предмета нашли в вашей рабочей сумке и изъяли при свидетелях. Зачем они вам? Что вы собирались с ними делать?

Сухорукий долго смотрел на кирпич и оружие. Взгляд его при этом становился все более и более мрачным. Он долго что-то обдумывал.

– Так что же, Дмитрий Степанович? – подтолкнул его полковник. Но Аброськин сделал вид, что не услышал (а может, и правда не услышал – вид у него был совершенно отсутствующий). Затем его лицо расслабилось, он откинулся на спинку стула и произнес:

– Камень мой, все верно. Я его по дороге подобрал, думал положить под раму, чтоб не хлопала, пока буду с ней возиться. В читальный зал же люди приходят, чтоб книги читать, а для этого тишина требуется. Не хотел мешать, в общем. В зале ж раму подпереть нечем особо, не книгой же, в самом деле.

– Ясно. А пистолет?

– Пистолет не мой. Впервые его вижу.

– Впервые?

– Точно так. Это не мое добро. Или мои отпечатки на нем есть? Нету же. Ну и не о чем говорить – пистолет мне подбросили.

Лепнин пожевал губами, не сводя глаз с подозреваемого.

– На это рассчитываете? – он выложил связку матерчатых перчаток.

– А как же, – кивнул Аброськин с самым простецким видом. – Это и со времен карантина, и по работе иначе нельзя.

Полковник и психиатр переглянулись. Разговор явно складывался не так, как они предполагали. Зигунов наблюдал за всем действом со стороны и тоже чувствовал, что допрос, по сути, ни к чему не приводит.

– Ладно, давайте отвлечемся от материального, – вздохнул Владимир Петрович. – Вы сказали библотекарше, что «перемигивались с мальцом», который сидел за правым крайним столом. Вы с ним говорили?

– Парой фраз перекинулись. Славный мальчуган, вот я и…

– О чем?

– Да так, ни о чем. У меня свой такой же. Поболтали малость про оружие, войну, ну всякое такое… Пацаны все подобное любят.

– В тетради у него тоже вы рисовали?

– Чирканул в черновике пару рожиц. Это что, преступление?

– И палочки барабанные в рюкзак тоже вы подбросили?

Аброськин фыркнул…

– Чего? Впервые слышу.

– Значит, не вы? А Екатерине Климовой свои геройские фотографии из Луганска в соцсетях отправляли?

– Может, и отправлял кому, всякое бывало.

– А блогерша вам чем не угодила?

– Ничем. Жрала и дурь курила, пока мои дети голодали. И вообще, я больше отвечать не буду. Если у вас есть что-то против меня, делайте свою работу. Если нет – до свиданьица.

– Понятно. Что ж, разговор у нас не задался, Дмитрий Степанович. Я рассчитывал на то, что вы будете более сознательным…

– Ой, только не надо мне эту пургу заливать! Я такого дерьма уже объелся за свою жизнь.

– Хорошо. Закончим на этом.

Полковник нажал на кнопку вызова под столом и, когда в кабинет вошли двое дежурных охранников, распорядился:

– Уведите.

Глава 25

«Владика забрал. До места добрались. Все в порядке», – прочитал Зигунов эсэмэску и с огромным облегчением вздохнул. Значит, сын теперь в безопасности. Хотя бы на какое-то время. Перед глазами всплыло лицо Зигунова-старшего. После смерти мамы отец сильно сдал. Временами казалось, что он переехал куда-то в свой собственный мир и живет теперь там, не слишком обращая внимание на реальность. Написание стихов по поводу и без стало чем-то вроде компульсии. И оно бы ладно, но отцу необходимы были слушатели. Почти каждый день он названивал, чтобы