Дело было нешутейное и категорически не подлежащее огласке — Балдаевым интересовался ее знакомец из ФСБ, причем интерес у того был деловой, но неофициальный. Разумеется, он и без Регининой помощи мог добыть (и, видимо, добыл) Балдаевские координаты, но какая-то у него получилась заминка, найти самого интересанта он так и не сумел, а развивать сколь-нибудь заметную деятельность по профессиональной линии ему категорически не хотелось. Совершенно очевидно было, что дело тут в деньгах, что искомый Балдаев имеет какой-то выход на серьезные бабки, — но слишком любопытствовать не стоило…

Юля пообещала про лишенца осторожно поспрошать — и действительно в тот же день потребовала у Лени отчета, какой такой интерес может быть к Балде у больших людей. Так ей стало известно про генерала Моталина и его деликатный бизнес. Что же до Кирюши, то вскоре выяснилось, что недавно он бесследно пропал, телефон его не отвечает и знакомым местоположение его неизвестно. А еще через некоторое время стуканули, что Балда, оказывается, отвалил, никого не предупредив, в свою родную Рязань.

Когда-то Миша Кравец не мог привыкнуть спать при свете. При всей его тусклости и мути в нем, в этом свете забранных решетками лампочек и трубок, круглосуточном, неотвязном, общем на всех, было то уравнивающее и беспощадное безразличие, с которым работал затянувший Мишу ржавый барабан. Которое казалось самым страшным.

За пару лет до того в ресторанчике лондонского Сохо выносную табличку «Please wait to be seated»[16]его собутыльник (пили шестнадцатилетний Single Islay Malt) перевел: «Погодите, и вас посадят» — и предложил фразу в качестве девиза России на все времена. Тогда Миша лишь мрачновато посмеялся.

Хитрец и умник с двумя высшими образованиями и двумя иностранными языками, непоседа, побывавший в трех с половиной десятках стран, эпический бабник, гурман с отменным аппетитом, сам охотно и отлично готовящий, а главное, расторопный, азартный бизнесмен, он знавал разные времена и бывало делал действительно неплохие деньги — которые, правда, у него никогда не задерживались. Несмотря на свой авантюризм и особенности национального предпринимательства, с прямым и даже косвенным криминалом Миша соприкасался не так часто, а закрыт был после нескольких лет последовательного невезения, в равной степени по собственной беспечности и ошеломляюще-откровенному беспределу дружественных его недругам ментов.

Теперь в поговорочке «Кто не был, тот будет» никакой иронии Миша не слышал. Фольклорный совет ни от чего не зарекаться получил в «зазаборье» столько (и настолько) предметных подтверждений, что из абстрактного нравоучения превратился в совершенно непосредственное, нутряное, кишечное ощущение шаткости, утлости и вообще условности тех стенок и рамок, которые любой находящийся внутри них воспринимает незыблемыми границами организованного бытия. Как воспринимал их когда-то сам Миша. Но никаких границ, ограждений, как выяснилось, не было — бездонная, бесформенная, бессмысленная трясина пружинила под каждым шагом каждого в любую из сторон, и для того, чтобы спустя секунду расступиться и схарчить тебя без звука и следа, никакой специальной причины ей не требовалось. Тем более — формального повода.

Любого могли вломить или оговорить — родные, знакомые, соседи, партнеры, с кем ты чего-то не поделил. Кому-то мог приглянуться твой бизнес. Твоя квартира. Кому-то мог приглянуться ты — без доходов, работы, семьи и места жительства — в качестве козла отпущения. Ты мог попасть под горячую руку, под облаву, под раздачу. Кто угодно. Когда угодно.

Подкидывали при обыске наркоту и оружие, фабриковали улики, игнорировали факты, выжимали чистосердечное «слониками», «заплывами» и «попугайчиками», делали резиновыми дубинками «балерину», подключали к ручному магнето — подобных историй Миша (которого, впрочем, никто пальцем не тронул) действительно наслушался тут порядком, куда больше, чем по долгу «службы» рассказал этому пацану, Кириллу, иногда доверительно выдавая их героев за придуманных кузенов. В общем-то, вяло отрабатывая вяло обещанную скачуху, в данном случае он мог быть совершенно искренен — он и сам полагал «несознанку» бессмысленной, так что особенно распинаться перед Кириллом ему не давало скорее отвращение к себе, к тождеству собственного убеждения с тем, в чем ему предписывалось убеждать… В любом случае для парня — как и для любого — это ни черта не меняло.

У попавшего в ржавый барабан — пускай персонифицированный какими-то операми и следователями с человеческими именами и даже, наверное, семьями, приятелями, домашними животными — шансов объясниться, оправдаться или изгильнуться было не больше, чем у оказавшегося на пути лавины в семьдесят тысяч тонн, прущей на ста километрах в час. Собственно, и с юридическими условностями система считалась не более чем сила тяготения. В конце концов, одного коммерсанта, здешнего, рязанского, с которым Миша квартировал в ФГУ ИЗ-62/1, посадили именно и единственно на том основании, что никакого основания для этого следователь так и не смог найти. (Желая завести дело, но не имея ни состава преступления, ни заявлений на этого коммерса, Рому, он стал вызывать на «беседы» его приятелей-знакомых-деловых партнеров и требовать показаний против него. Каких-нибудь. Любых. Одним намекал, что их общий бизнес всегда был под колпаком у органов, что органам «все» известно и пусть партнер лучше спалит Рому, чем гавкнется сам. Другим объяснял, что, объявив себя пострадавшими от Роминых действий, они могут подать иск о возмещении материальных и моральных убытков и хорошо за Ромин счет подогреться. Третьим орал об ответственности за дачу ложных показаний. Правда, единственным, чего он добился, оказались полдесятка жалоб на него областному прокурору. Областной прокурор, однако же, перенаправил их тому самому следаку. И тогда следак немедленно заявил, что жалобы были написаны под давлением Роминых угроз, а понимающий суд тут же выдал ему санкцию на Ромин арест…)

Мишина делюга раскручивалась неторопливо, нудно, уверенно, заседания переносились в связи с загруженностью суда, назначались кассационные рассмотрения. Раскапывались забытые бранжи и партнеры из других городов (под впечатлением Мишиного вектора готовые налепить про уже сидящего ровно столько, сколько потребуется, чтоб не составить ему компанию), за приговором тянулись новые обвинения, следственные действия, этапы. В итоге за три года задержанный, обвиняемый, осужденный Кравец сменил уже полдюжины КПЗ и тюрем. Тем более что ехать на свежий воздух зоны с некоторых пор сделалось для него чревато.

Карантины, сборки, спецы, тройники, общаки, стаканы, карцера. Тяжкие гремучие «тормоза» с грубыми сварными швами, железные двухэтажные шконки, стены цвета грязи с налепленными на них журнальными девками, вмурованные в пол столы и табуретки, едко смердящее очко за ширмой. Бетон, металл, сырая банная духота летом и ледяные сквозняки зимой. Резкий лязг запоров и кормушек, на общаке — карканье выкрученных до отказа радио или телевизора сквозь гам десятков голосов, хриплые вопли. Ежедневные шмоны, шмоны регулярные, шмоны карательные — с масками, собаками, дубиналами и разгромом хаты. Жидкая несъедобная сечка, иногда с червяками, пластилиновая спецвыпечка. Стада, сонмища, лавины тараканов. Дикая скученность, дикая скука, неподвижность, безделье, апатия. Тесное (до невозможности встать, сесть, повернуться) и постоянное соседство множества пахучих, полуграмотных, а в основном и безмозглых, злобных, подавленных, нервных, изможденных самцов. Обязательный эгоизм (скажем, физическое заступничество за показательно унижаемого могло провоцироваться ментами, нуждающимися в поводе измолотить тебя ПРами и кинуть в трюм — так ломали одного боксера) и вынужденное подчинение чужим правилам, как разумным, так и бредовым, мелочному регламенту в любом действии, включая естественные отправления. Общая демонстративная приверженность «поняткам» на фоне общей же готовности заложить кого угодно. Голод, страх, неизвестность, абсолютное бесправие, блатные понты, ментовский кураж.