— Мне нужна машина, — поздоровавшись, сказал я. — Завтра, — поспешил я уточнить, почувствовав на расстоянии, как моя собеседница замерла, готовая сорваться по первому требованию. — Утром. Не позднее восьми. У моего подъезда. — Поминутная плата — сестра таланта. Старшая сестра. — Едем в деревню, так что желательно что-нибудь проходимое.

— Есть, шеф!

— И оденься соответственно. Мы едем к попадье.

— Ого!

— Вот именно. Все. До завтра.

— До завтра:

Связь прервалась.

Я сидел перед мерцающим монитором компьютера, держал в руке сотовый телефон, и думал, что никакие чудеса XXI века не помогут мне увидеть и услышать мою Майю. Нет в ее деревне компьютера, недоступна там сотовая связь, и единственный способ связаться со мной — это отправиться на деревенскую почту и заказать переговоры. Точно так же, как заказывала их моя мать тридцать лет тому назад, когда еще не было у нас дома телефона. По праздникам ходили мы с ней на переговорный пункт и заказывали Красноярск, откуда она родом и где жили тогда мои дед и бабушка, и Ленинград, где до сих пор живет ее младшая сестра. Заказывали — и томительно долго, иногда по целому часу, ждали, покуда вечно недовольная телефонистка объявит в микрофон: «Ленинград! Шестая кабина!» или: «В Красноярске номер не отвечает. Отменить заказ или повторить позже?» И мать поспешно, с каким-то вечно виноватым выражением лица, бросалась к шестой кабине или подходила к окошечку, чтобы попросить телефонистку набрать Красноярск снова через тридцать минут.

Вызови меня, Майя! Попроси пожилую деревенскую телефонистку набрать твой домашний номер. Я уже отключился от Интернета, линия свободна. Ей даже не придется повторять набор. Я сижу у телефона и жду. Мне больше ничего не остается, как ждать.

А ты, Майя, — ждешь ли ты, дождешься меня? Или уже перестала ждать?

1

Не жаворонок я, не соловей.

Это я не о пении — о сне. О предрасположенности к сну. Одни предрасположены ложиться рано и рано вставать — это жаворонки. Другие наоборот: поздно засыпают и поздно, с трудом просыпаются. Это соловьи. Обычно говорят — совы. Соловей прилетел из «Ромео и Джульетты». Я привык думать, что совы не просто поздно просыпаются, а дрыхнут весь день и вылетают лишь в сумерки. Так что шекспировские соловьи уместнее.

Не жаворонок я, но и не соловей — и нет у меня ни правил, ни привычек в отношении сна. Под настроение могу загулять до трех часов ночи и проспать до полудня. А после хорошего ужина с пивом запросто отправлюсь на боковую в десять и в шесть утра буду свеж как огурчик. Как магазинный огурчик. Дряблый слегка, но все-таки достаточно свежий: Единственная зависимость, которую я точно установил, — от времени года и, соответственно, от продолжительности светового дня. Чем дольше светит солнце, тем меньше я нуждаюсь в сне, тем позже ложусь и раньше встаю на следующее утро. Зимой меня не добудишься, а летом вскакиваю с первыми лучами солнца. Как сегодня, к примеру. Хотя, возможно, тут еще волнение сказывается. Впереди — встреча с прошлым.

Ну, не совсем прошлым. По крайней мере не с моим собственным. Малознакомая вдова — бывшая попадья — бывшая жена покойного Сашки Морозова — если и знает обо мне и моих друзьях, то по большей части с Сашкиных слов. Самое большее — помнит, кто приезжал к ним в деревню до того, как Сашка умер. В смысле погиб. Сгорел заживо в собственной церкви. Героически спасая церковную утварь и архив. Это все, что я о нем знаю. А о попадье не знаю и вовсе ничего. Мы и виделись с нею всего один раз, когда я побывал в Сашкиной деревне. А до того все больше он ко мне заезжал — по пути в епархию или на обратном пути из. Тогда он приезжал без попадьи.

Уверен, что поездка моя бесполезна. Ничего не расскажет попадья, ничьих не раскроет тайн. Не потому, что скрытная, а потому, что ничего не знает. Вся моя надежда покоится на тайне исповеди. Мог ведь кто-то из наших друзей — сам Андрей или тот, кто связан с ним этой тайной, — исповедаться Сашке. Чтобы разделить с другом тяжесть. И чтобы попросить у священника отпущения грехов. Но тайна исповеди — серьезная тайна. И вряд ли даже верной подруге своей доверил бы Сашка эту тайну. Наверняка бы не доверил. Так что:

Этими соображениями я поделился с шофером Наташей. Не было сказано, что от нее должен я держать свою миссию в тайне. Вот я и не стал держать. Хоть и понимал, что машина принадлежит холдингу и подручные Игоря Степановича вполне могли напичкать ее микрофонами, чтобы слышать, о чем я буду с Наташей говорить. Пусть слушают, мне на это плевать. Я, в конце концов, живой человек, мне общение нужно, поддержка нужна дружеская. Человеческое тепло. И тут оно и было, это тепло, рядом, справа от меня. Много большого человеческого тепла в моей рыжей помощнице. На всех хватит.

А справа было тепло потому, что ехали мы на сей раз не в «Пассате», а в том самом двухдверном широкобедром, ярко-синем джипе. «Toyota-RAV4» называется мечта Наташина, и руль у мечты — справа.

Как-то непривычно сидеть слева: будто я за рулем, только руля под руками и нету. Так и хочется порой увернуться от встречного автомобиля, а уворачиваться приходится не мне, Наташе. Если она недостаточно быстро увернется, погибну в столкновении я. А она уцелеет.

— В этом смысле машина с правым рулем — находка, — сказал я.

— Находка для кого? — улыбнулась Наташа.

— Для плохих водителей, желающих избавиться от своих тещ.

— Почему — тещ?

— А во многих странах место рядом с шофером так и называют — «тещино». В Японии, надо полагать, тоже.

— Я выделю это место для свекрови, — засмеялась Наташа. И, подумав, уточнила: — Будущей свекрови.

Она кокетничала со мной. Не так чтобы очень — все же формально я был босс, а она — мой водитель и ординарец, так распорядился всемогущий Игорь Степанович. Но мне вовсе не хотелось строить из себя босса перед молоденькой и хорошенькой девушкой. Нет, не так: молодой и хорошенькой женщиной. В первый день показалось мне, что она младше Ирины Аркадьевны, а все существа женского пола моложе двадцати пяти для меня — девушки. Сегодня же, не накрашенная, в цветастой длинной ситцевой юбке, простенькой кофточке и с платком на голове, из-под которого выбивались рыжие пряди, выглядела Наташа старше, лет на двадцать семь — двадцать восемь. Совсем молодая, конечно, рядом со мной, но — женщина.

Зрелой Наташа больше нравилась мне. Проще и приятнее было воображать, что она — моя добрая приятельница. Из того лучшего разряда женщин, с которыми можно и потанцевать, и приобнять их на ходу, за талию подержать, поцеловать в шейку — но не надо долго ухаживать, дарить цветы, назначать свидания. Они — свои парни. Они пьют с нами наравне и с нами наравне работают. Лучший вид отношений между мужчиной и женщиной. Женщина остается для тебя женщиной, но при этом она тебе еще и друг.

До настоящей дружбы нам с Наташей было еще далеко. Но мы двигались к этому. Мы были на правильном пути. Мы ехали в деревню, за сто пятьдесят верст от города, и каждая верста, пройденная нашим широкобедрым внедорожником, приближала нас не только к попадье, но и друг к другу. Ненамного, но приближала. По крайней мере после нескольких верст и после нескольких неудачных попыток мы окончательно перешли на «ты».