Завладев денежными средствами, преступник выскочил из отделения и скрылся с места преступления. В городе введен план «Перехват», который по состоянию на 21.00 местного времени (14.00 мск) результатов не дал. На месте преступления был обнаружен, очевидно, брошенный преступником муляж огнестрельного оружия, изготовленный из пластика. Отпечатки пальцев отсутствуют.

«Кордубцев, — вздохнула Варя. — Конечно, Кордубцев. Мерзавец продолжает действовать. Видимо, пытается собрать себе первоначальный капитал для дальнейшего. И как это на него похоже! И еще одна смерть — в этот раз ни в чем не повинного охранника. Буслаев хоть Кордубцева остановить хотел, реально его благоденствию угрожал. А этот Челобитьев при чем? Даже не сопротивлялся, судя по сообщению. Но все равно. Выстрел из муляжа пистолета — и инфаркт, подумать только!»

— По‑моему, как раз для вашего отдела работенка привалила, — сказала Варя, адресуясь к дежурному офицеру (как его зовут — Гоша? Жора? Юра?). — Ты ведь из отдела «Д», правильно? Надо будет грамотную дезу давать, чтобы никаких сведений не просочилось — об инфарктах, которые случаются после стрельбы из муляжей.

— Да я знаю, — отмахнулся тот. — Но приказа от Марголина пока не поступало.

— Да, кому‑то предстоит командировка на край света, — заметила Кононова.

Из своего кабинетика она позвонила генералу Марголину — у того и дома, и на даче имелись аппараты ВЧ‑связи. Доложила свои соображения по поводу случившегося в банке, прямо назвала убийцу и грабителя по имени и спросила:

— Мне выезжать в Хабаровск?

— Нет, Кононова, — ответил генерал. — Ты от дела Кордубцева отстранена.

— А кто будет им заниматься? — упавшим голосом спросила Варвара.

— Не твоего ума дело.

* * *

Казалось бы, все самое плохое, что с ней могло случиться в это воскресенье, случилось.

Но все равно — тревожное чувство Варвару не только не покидало. Оно нарастало.

Она вышла из подземелья комиссии. Думала, на свежем, открытом воздухе пройдет. Думала, играет вегетативка, дает о себе знать смена часовых поясов. Но, как бы то ни было, ощущение тревоги усиливалось.

Позвонила Данилову. Его мобильный не отвечал. Набрала домашний — тоже молчание. Вдруг он, как она, на работу сорвался? Но нет, и рабочий молчит. А Сименсу, главному менеджеру и импресарио, звонить стыдновато — что он скажет? Загулял бойфренд в выходной, а дамочка его ревнует?

Варя бросилась домой. Как девочка, летела по эскалаторам, перебегала на станциях из вагона в вагон, чтобы не терять времени на пересадке.

А телефоны Данилова все молчали.

По улице от «Новослободской» она мчалась во весь опор. Прохожие удивленно косились. Кто‑то присвистнул вслед.

Она принеслась к подъезду бегом. Влетела в лифт. Скорей, скорей!

Вот этаж. Дрожащими руками отперла входную дверь. Вбежала в квартиру.

Данилов лежал на кровати навзничь.

Он был изжелта‑бледен, словно мертвый человек.

Варя бросилась к нему. К его бесконечно милому лицу.

Он все‑таки дышал.

На ковре у дивана валялись использованный шприц и пустая пробирка из числа тех, что передал ей Корюкин.

* * *

Они обычно оставляли друг другу записки на столе, на кухне. Обыкновенно краткие: ужин в холодильнике, буду поздно и тому подобное. Теперь письмо выглядело непривычно длинным. Начиналось оно крупными буквами:

ПРОСТИ МЕНЯ, ВАРЯ!

И дальше:

Я понимаю, что по отношению к тебе поступаю страшно по‑свински. Но то, что я делаю, я делаю не из любопытства и не из каких‑то шкурных интересов — хотя и из них, если вдуматься, тоже.

Я очень хорошо понимаю — как, наверное, никто другой на свете, даже ты, — что Кордубцева сегодня (а тем более завтра) нам не остановить. А грозит он не только стране, всему человечеству, но и, в первую голову, мне и тебе. Поэтому надо застопить его вчера. И я постараюсь это сделать.

План у меня такой. Ты говорила, что эта, так сказать, «сыворотка времени» забрасывает обычно в конец восьмидесятых — начало девяностых. Что ж, прекрасно. Как раз, как ты рассказывала, в начале девяностых начали встречаться будущие родители Елисея. В 93‑м, кажется, они поженились. Замечательно, я сделаю все, чтобы они НЕ поженились. И, соответственно, вурдалак Кордубцев не родился. А если вдруг промахнусь и окажусь позже — там, где они женаты, — тогда устрою так, чтобы он НЕ родился. Тем более, как ты рассказывала, у родителей с деторождением были проблемы, и он появился на свет только в 98‑м. Не знаю, что я конкретно стану предпринимать. Как повлияю на Кордубцевых‑старших. Буду интриговать, разделять, властвовать? Не знаю. Разберемся на месте.

И еще. Я тебе рассказывал, что примерно в те времена, в 90‑м году, в Энске скончалась моя матушка. Смерть ее была отчасти таинственной: то ли упала с морского обрыва, то ли покончила с собой. А может, ее даже толкнули. И мой отец хоть и не впрямую, но был в том виновен — во многом маму мою убило его, прямо скажем, разгульное поведение. Может, мне удастся — если я вдруг попаду в шкуру своего собственного отца — исправиться? И тем спасти маму? А может, я спасу ее самым непосредственным образом — в девяностом, физически?

Наконец, и сам отец мой тоже не прожил, я считаю, всего отмеренного ему срока. Тоже фактически погиб. Может, я и его жизнь сохраню‑улучшу?

Но главное, конечно, Кордубцев. Если бы не он, я не стал бы этого делать, поверь.

Когда я решу в прошлом все наши и свои дела, приду к профессору Рябчинскому, скажу ему заветную формулу, и он, я надеюсь, отправит меня обратно.

И мы снова встретимся.

Прости меня за все.

И все‑таки я смиренно надеюсь, что ты не бросишь бренное мое тело, позаботишься о нем.

Знай: как бы там ни было дальше, больше всего в этой жизни я люблю тебя, и больше всего мне будет не хватать именно тебя.

Твой

Ал. Дан.

Варя вернулась в комнату, где по‑прежнему мирно лежал‑спал навзничь ее сердечный друг.

Она сжала опущенные кулаки с такой силой, что ногти вонзились в ладони, и со всей злостью, во всю силу легких выкрикнула:

— Чертов эгоист!!!

Очень сильно болела голова.

Состояние было как после тяжелейшего похмелья. Или в начале серьезного гриппа: все тело ломило, и совершенно не хотелось открывать зажмуренные глаза. Свет раздражал даже сквозь сомкнутые веки. И еще — откуда‑то неслась громкая, бравурная музыка. Сквозь пелену в ушах доносились бодрые слова марша: