– Как? – прошептала мадам Дайсон.

Муж ее был в таком гневе, так зол, что не мог говорить. Его лицо исказилось, глаза горели. И были устремлены на Гамаша.

– Ей сломали шею, – сказал старший инспектор. – Все произошло мгновенно. Она даже не поняла, что с ней случилось.

– Но за что? – спросила мадам Дайсон. – Кому нужно было убивать Лилиан?

– Мы не знаем. Но мы найдем того, кто это сделал.

Арман Гамаш протянул к ней сложенные чашечкой большие руки. Как подношение.

Жан Ги Бовуар заметил, как дрожит правая рука шефа. Чуть-чуть дрожит.

Это тоже было новостью. Началось после боя на фабрике.

Мадам Дайсон уронила маленькие руки с груди в ладони Гамаша, и он сжал их, задержал, словно птичку.

Он ничего не говорил. И она тоже.

Они сидели молча, и он готов был просидеть столько, сколько понадобится.

Бовуар посмотрел на месье Дайсона. Его гнев перешел в смятение. В молодости он был человеком действия, а теперь стал стариком, прикованным к креслу. Не имел сил спасти дочь. Или утешить жену.

Бовуар встал и предложил старику руки. Месье Дайсон уставился на них, потом ухватился за руки Бовуара обеими своими. Бовуар поднял его, поддержал. И тогда старик повернулся к жене и протянул к ней руки.

Она встала и пришла в его объятия.

Они держались друг за друга и поддерживали друг друга. И плакали.

Наконец они разняли руки.

Бовуар нашел салфетки и дал каждому по несколько штук. Когда они немного успокоились, старший инспектор Гамаш начал задавать им вопросы:

– Лилиан много лет прожила в Нью-Йорке. Вы можете рассказать нам что-нибудь про ее жизнь там?

– Она была художницей, – сказал отец. – Замечательной. Мы к ней нечасто ездили, но она непременно бывала у нас раз в два года.

Гамашу это показалось довольно туманным. Преувеличением.

– Она зарабатывала себе на жизнь живописью? – спросил он.

– Безусловно, – ответила мадам Дайсон. – Она добилась огромных успехов.

– Она была когда-нибудь замужем? – спросил старший инспектор.

– Его звали Морган, – сказала мадам Дайсон.

– Нет, не Морган, – поправил ее муж. – Но похоже. Мэдисон.

– Да, Мэдисон. Но они давно развелись. Да и женаты были недолго. Мы его никогда не видели. Но он был нехороший человек. Пил. Бедняжка Лилиан влюбилась в него без памяти. Он был очень красив, но у мужчин за красивой внешностью часто скрывается негодная душа.

Гамаш заметил, что Бовуар вытащил блокнот.

– Вы сказали, что он пил, – продолжил Гамаш. – Откуда вам это известно?

– Лилиан говорила. Она в конце концов выставила его за дверь. Но это уже давно было.

– Вы не знаете, он когда-нибудь бросал пить? – спросил Гамаш. – Может быть, вступил в Общество анонимных алкоголиков?

Они посмотрели на него обескураженным взглядом.

– Мы его никогда не видели, старший инспектор, – повторила мадам Дайсон. – Может быть, он и вступал, но потом все равно умер.

– Умер? – переспросил Бовуар. – А вы не знаете когда?

– Несколько лет назад. Нам Лилиан говорила. Наверно, допился до смерти.

– Ваша дочь не рассказывала о каких-нибудь своих друзьях?

– У нее было много друзей. Мы с ней разговаривали раз в неделю, и она всегда была то на вечеринке, то на вернисаже.

– А по имени она кого-нибудь называла? – спросил Гамаш.

Они отрицательно покачали головой.

– Она никогда не говорила о подруге по имени Клара? Здесь, в Квебеке?

– Клара? Она была лучшей подругой Лилиан. Водой не разольешь. Она, бывало, заходила на ужин, когда у нас был свой дом.

– Почему они отдалились?

– Клара воровала у Лилиан идеи. А потом перестала с ней дружить. Использовала ее, а когда получила все, что нужно, выкинула, как половую тряпку. Лилиан была очень обижена.

– Почему ваша дочь уехала в Нью-Йорк? – спросил Гамаш.

– Она чувствовала, что атмосфера в мире искусства в Монреале не очень дружеская. Художникам не нравилось, когда она критиковала их работы, но у нее ведь работа была такая – критик. Она хотела поехать куда-нибудь, где художники более искушенные.

– О ком-нибудь конкретно она говорила? Может, о ком-то, кто мог желать ей зла?

– В те времена? Она говорила, что ей все желают зла.

– А недавно? Когда она вернулась в Монреаль?

– Шестнадцатого октября, – сказал месье Дайсон.

Гамаш повернулся к нему:

– Вы точно помните дату?

– Вы бы тоже запомнили, будь у вас дочь.

Старший инспектор кивнул:

– Вы правы. У меня есть дочь, и я бы запомнил день ее возвращения домой.

Они несколько секунд смотрели друг на друга.

– Лилиан не сказала вам, почему вернулась?

Гамаш произвел быстрый подсчет. Лилиан вернулась восемь месяцев назад. Вскоре после этого купила машину и стала ездить на выставки.

– Она сказала, что соскучилась по дому, – ответила мадам Дайсон. – Мы считали себя самыми счастливыми людьми в мире.

Гамаш помолчал, давая ей время собраться. Оба полицейских знали, что существует некое временнóе окно после сообщения родным трагического известия и до того, как скорбь поглотит их целиком. Когда пройдет шок и наступит боль.

Это мгновение приближалось. Окно закрывалось. Теперь каждый вопрос был на счету.

– Она на этот раз была счастлива в Монреале? – спросил Гамаш.

– Я никогда не видел ее такой счастливой, – сказал отец. – Мне кажется, она нашла своего мужчину. Мы у нее спрашивали, но она всегда смеялась в ответ, говорила, что ничего подобного. Но я не уверен.

– Почему вы так думаете? – спросил Гамаш.

– Когда она заглядывала на обед, то всегда уходила рано, – ответила мадам Дайсон. – В половине восьмого. Мы подшучивали над ней, говорили, что она торопится на свидание.

– И что она на это отвечала?

– Просто смеялась. Но… – она задумалась, – но что-то такое было.

– Что вы имеете в виду?

Мадам Дайсон еще раз глубоко вздохнула, словно пытаясь подбодрить себя, продержаться достаточно долго, чтобы помочь этим полицейским. Помочь им найти того, кто убил их дочь.