Капеллан флагманского корабля смиренно сложил руки под своей рясой. «По моему опыту — а опыт сей — немалый! — еще ни один христианин из любви к женщине не становился магометанином, но весьма многие магометанки, из любви к мужчинам — христианками. Если же магометанка принимает Святое Крещение» — продолжал священник елейным голосом — «согрешившему с ней мужу будет прощен его грех, ибо он привел живую душу человеческую к Богу».

Выяснилось, что и в самом деле немало женщин и девушек, спасенных от гибели предусмотрительным Тиможей, обратились ко Христу. Они и их, с позволения сказать, супруги, были занесены в особый список. Им было дозволено продолжать жить как бы в христианском браке. Прочие же мусульманки, не желавшие отречься от своей прежней веры, были посажены под замок.

Вскоре их всех собрали в одном помещении, расположенном над кормилом, то есть, рулем, или рулевым веслом, флагманского корабля. Об удовлетворении потребностей затворниц заботился евнух, подававший им через маленькое окошечко-глазок в двери скудную пищу, так они и жили, отныне недоступные ничьим прикосновениям и взорам.

Поскольку эти женщины до своего пленения содержались в гаремах «набобов» Гоа, все они, вероятно, были очень красивы. Поэтому некоторые молодые фидалгу, сходившие с ума по разлучным с ними, ставшими для них невидимыми и неосязаемыми по непонятной прихоти сеньора губернатора, красавицами-пассажирками, стали все громче выражать свое недовольство беспардонным вмешательством дома Афонсу в их интимную жизнь. Вольно ему, рыцарю-монаху, блюсти свой орденский обет безбрачия[69]! Но они-то тут при чем? Они ведь этого обета не давали!

Самый недовольный из всех — Руй Диаш, не ограничился бранью в адрес сеньора губернатора. Как-то ночью он подплыл к флагманскому кораблю, с кошачьей ловкостью вскарабкался на него вверх по рулю и через окошечко в борту пробрался к избраннице своего сердца, посаженной домом Афонсу под замок. Под утро же вернулся тем же способом на свой корабль, никем, похоже, не замеченный. После чего стал повторять свои заплывы еженощно. Естественно, со временем полностью оправдалась пословица «повадился кувшин по воду ходить — тут ему и голову сломить». Тем более, что юный ловелас, войдя во вкус, стал брать с собой за компанию и других, не менее любвеобильных, молодых идальго. Об этом доложили губернатору, выславшему в ближайшую же ночь шлюпку с соглядатаями для установления личности нарушителей. И — что Вы думаете? — в первую же ночь Руй Диаш был опознан!

Гнев Албукерки был вызван не столько блудом, творимым молодым фидалгу с иноверкой, сколько невероятной наглостью, с которой тот глубокой ночью, словно вор, бесстыдно, раз за разом, пробирался на корабль своего начальника и вламывался в помещение, запертое по приказу этого начальника именно для того, чтобы никто не смог без разрешения в него проникнуть! В описываемое время людей вешали даже за мелкую кражу (скажем, серебряной ложки). Албукерки, истинный фанатик послушания и дисциплины, счел, что преступление, совершенное Диашем, в тысячу раз тяжелее — и приговорил его к смерти.

Молодой дворянин беззаботно доигрывал с товарищем партию в шахматы, когда вдруг ощутил на своем плече чью-то тяжелую руку. «Именем короля!» — сказал профос. Уже в следующее мгновение Диаш болтался бы на рее, если бы его друзья не перерезали веревку, и не позвали на помощь других капитанов. На корабле поднялась невероятная суматоха. Профос громким голосом требовал возвратить ему осужденного, друзья которого яростно противились этому. Потребовалось появление на борту самого губернатора, чтобы вынесенный им преступнику смертный приговор был приведен в исполнение. Однако этим дело не закончилось. Четверо молодых фидалгу прыгнули в шлюпку и стали, плывя от корабля к кораблю, призывать их капитанов и команды восстать против беззакония, чинимого домом Афонсу.

Что? Бунтовать?..Губернатор немедленно выслал вслед горячим головам погоню. Не прошло и получаса, как все они лежали, с кандалами на руках и на ногах, в трюме флагмана эскадры Албукерки. Через полторы недели дом Афонсу их помиловал, но Руя Диаша — увы! — он воскресить уже не мог. Этот свершенный им, в порыве гнева, самосуд, с тех пор тяжким воспоминанием лежал на совести у губернатора, после того, как гнев прошел…

В своем написанном через несколько лет завещании Афонсу Албукерки указал: «Прочитать четыре тринитайру за упокой души Руя Диаша, повешенного по моему приказу под Гоа». Поскольку «тринитайру» означало «тридцать заупокойных месс», уважаемый читатель может сам судить о том, насколько тяжкими были угрызения совести, испытываемые губернатором португальской Индии.

В конце июля вновь пробудились надежды португальцев на лучшее. Погода несколько улучшилась, и вскоре, возможно, корабли смогли бы, наконец, преодолеть песчаную мель, непреодолимым барьером преграждавшую им выход в море. Но тут вдруг выяснилось, что губернатор вовсе не думает об отплытии. Дом Афонсу знал, что недруги Сабажу угрожают его государству, и что поэтому в один прекрасный (для него и для всех португальцев) день Идалкан будет вынужден уйти из Гоа оборонять границы царства своего отца и повелителя. И потому, по мнению Албукерки, стоило запастись терпением — и поголодать еще немного под Гоа. Правда, он не мог позволить себе полностью проигнорировать мнение своих капитанов на этот счет. Суточный паек уменьшился до горсти хлебных крошек. С учетом ситуации, ставшей совершенно нетерпимой, Албукерки решил отправить легкие суда с больными и ранеными на борту в Каннанури, откуда им надлежало незамедлительно возвратиться, захватив как можно больше продовольствия. Однако капитаны кораблей, которым было предписано остаться под Гоа, шептали на ухо своим товарищам, отобранным домом Афонсу для плавания в Каннанури: «Ни в коем случае не вздумайте возвращаться! Если вы вернетесь с продовольствием, он (Албукерки — В.А.) никогда отсюда не уйдет!»

Впрочем, преграждавшая им выход в море песчаная мель оказалась все еще непреодолимой даже для самых легких судов. Пришлось флотилии дожидаться благоприятного ветра. Она прождала перед мелью целых две недели. И, наконец, Албукерки был вынужден поддаться давлению своих капитанов. «Мои корабли гниют, почти все мои люди больны и больше не желают есть заплесневелые хлебные корки — все, что у нас осталось из провизии» — написал он — и 15 августа приказал всему флоту поднять паруса.

Выйдя в море, Албукерки встал на якорь у острова Аньядива, куда вскоре прибыл Тиможа (отплывший, со своими более легкими кораблями, тремя днями ранее) с двумя большими лодками, одна из которых была нагружена коровами, баранами и курами, другая же — рисом, а также почерпнутой из секретных источников достоверной информацией о том, что Идалкан ушел из Гоа сразу же после отплытия португальцев.

Через несколько часов они, к своему несказанному удивлению, увидели в море родные каравеллы. Как выяснилось, это была эскадра под командованием дома Диогу ди Вашкунселуша, державшая курс на Малакку.